Навсегда, до конца. Повесть об Андрее Бубнове - Валентин Петрович Ерашов

...вают дубинами, дрекольем, тяжелыми пивными бутылками, хоругвь на длинном древке, государев портрет на...

...лицом перед ними, маленький сухонький, с обнаженной головой, а напротив — еле рассмотреть — знакомый кто-то, чья это физиономия, очень зна... да неважно, нет почему-то важно, а, это Васька Кокоулин, Сенькин брат, пьянчуга и сволочь...

...какая тишина в мире, какая... и летят последние листья, пластаются по медленной, равнодушной, стылой...

...десятки здоровенных глоток, сотни здоровенных кулаков, маленький, выпрямившийся, борода треплется на ветру, голова непокрыта, и надо...

— ...Стой, твою такую бога...

— ...А-а-а!

...и молча наземь...

«Доношу Департаменту полиции, что... Федор Афанасьевич Афанасьев 22 октября сего года на реке Талке в г. Иваново-Вознесенске, во время произнесения им, Афанасьевым, речи на возвышенном месте, под красным флагом...»

Из рапорта начальника Владимирского губернского жандармского управления

Андрей продирался сквозь оголенные кусты, они хлестали по лицу, цеплялись за отвороты шинели, кричала над рекой одинокая чайка. Присел на корточки, свинцовой, медленной водой смыл с исцарапанных щек слезы и кровь.

«Правительства, которые держатся только силой штыков, которым приходится постоянно сдерживать или подавлять народное возмущение, давно уже сознали ту истину, что народного недовольства не устранить ничем; надо попытаться отвлечь это недовольство от правительства на кого-нибудь другого».

Ленин. «Искра» № 1

«В некотором царстве, в некотором государстве жили-были евреи — обыкновенные евреи для погромов, для оклеветания и прочих государственных надобностей...»

Максим Горький. «Русские сказки»

Жили-были они и в безуездном городе Иваново-Вознесенске, ибо в числе некоторых других категорий евреев, коим дозволялось проживать за пределами черты оседлости, значились и ремесленники особо ценных специальностей. В них здешние фабриканты испытывали нужду.

Над Вознесенским посадом, над бывшим селом Ивановом — вопль, единый и отчаянный; над хибарками жалкие, истертые перья из вспоротых подстилок; по мостовой, усыпанной осколками битой посуды, волокли, прямо по секущему, терзающему стеклу, полураздетых, истерзанных, изнасилованных; со второго этажа усердно, старательно выталкивали в узкое окошко сундук, он пролезать не хотел, а вытолкнуть его было необходимо, сундук с жидовским барахлом; пахло паленым волосом: подожгли седую бороду — и человек вспыхнул, упал, его растоптали; таскали за волосы, гогоча, неприкосновенного повсеместно священнослужителя, почему неприкосновенного, если это пархатый...

Для успокоения души своей черносотенцам в городе евреев не хватило. И, отобедав после праведных трудов, приняв дополнительно горячительного, верноподданные отправились громить всех, кто подвернется под руку.

От них разило сивухой, потной прелью, сапогами, портянками, луком, верноподданничеством, селедкой, ненавистью, дешевой ливерной колбасой, гнилыми зубами и кровью. Они выступали грозно и уверенно, — свобода! — перед собою несли грубо намалеванные богомазами доски, и «парсуны» того, кто «... и прочая, и прочая, и прочая», и трехцветные, с кровавой полосой понизу, флаги, и дреколья, и опорожненные бутыли, и каменья. Полагалось им петь только «...царя храни», но, хлебнув изрядно, горланили и неподобающую «Камаринскую» и непотребную, из сплошного похабства, «Семеновну».

Они выступали, шествовали по улицам, — свобода! — и никогда еще город не ведал такого страху.

Заслышав их издали, Андрей выбежал во двор.

Еще вчера, наспех собравшись, Владимир всею семьей уехал в Питер, чтобы оттуда — к родителям Тони, в Кронштадт. Бог ему, как говорится, судья. Сестры замужем. Николка, беспутный шалопай, пропадает неведомо где, Михаил — в столице.

...Ворвутся, повалят наземь, примутся топтать сапожищами, и услышишь, как хрустят собственные ребра, и захлебнешься собственной кровью, и станет в глазах темно, и погаснет все, что есть вокруг тебя, а они пойдут дальше, воняя по́том, сивухой, верноподданничеством и безнаказанностью.

Они повернули сюда.

Дробно семеня по выложенной кирпичом дорожке, белый, аккуратно причесанный, на груди — серебряная цепь, должностной знак члена городской управы, в дрожащих руках — икона Георгия Победоносца, к запертой калитке приблизился Сергей Ефремович. Перекрестился истово и торопливо. Увидел Андрея, сделал знак — прочь. Андрей остался.

Голос папеньки, всегда-то пискливый, звучал сейчас на самых верхних нотах, как ни старался Сергей Ефремович придать ему солидность. Андрей услыхал пропитой баритон:

— Не трожь, это Бубнов, городской управы...

И орущая, воняющая, осатанелая орда протопала дальше...

«Его превосходительству господину прокурору Московской судебной палаты.

Прокурора Владимирского окружного суда

Доношу Вашему Превосходительству, что 29 октября сего года вечером полицейский обход под начальством надзирателя м. Ям Лебедева на окраине г. Иваново-Вознесенска, по Дуниловскому тракту, задержал трех показавшихся подозрительными лиц, шедших по направлению из деревни Котельницы. По приказанию Лебедева задержанные были обысканы, у двух из них оказались револьверы и патроны, почему всех троих отправили в полицейскую арестантскую местечка Ям, где при более тщательном обыске у одного из задержанных, как оказалось мещанина Петра Иванова Волкова, 17 лет, была найдена в рукаве пачка из 110 прокламаций от имени Иваново-Вознесенского Комитета Российской Социал-демократической Рабочей Партии. У другого из задержанных — студента Петербургского Императорского Технического Института Михаила Васильева Фрунзе, 21 года, — была отобрана его записная книжка с заметками, касающимися рабочего движения в Иваново-Вознесенске, и три рукописных черновика воззваний, в том числе черновик с редакционными исправлениями той прокламации, которая отобрана в печатном виде у Волкова. У третьего задержанного, студента Московского Сельскохозяйственного Института Андрея Сергеева Бубнова (сына члена Иваново-Вознесенской городской управы) был найден один печатный экземпляр той же прокламации...»

Господин прокурор умолчал о некоторых, весьма существенных, обстоятельствах.

Прежде всего, задержанных «для порядка» били, били умело, так, чтобы не оставалось внешних следов. Били еще до того, как у Бубнова из потайного кармана выпал браунинг, а у Фрунзе обнаружили смит-вессон. Били потому, что показались «подозрительными лицами». А когда у «подозрительных» нашли оружие, полицейские вовсе рассвирепели, каждому из троих накинули на шею ременную петлю, концы ремней привязали к седлам и хлестнули коней.

По-взрослому Андрей жалел в эти минуты Петю Волкова. Как ни просил Андрей у полицейских, чтобы отпустили парнишку, — разве их уговоришь. А у Пети в рукаве листовки, и не выкинуть целую пачку — заметят.

Гнали не шибко, но и отставать было нельзя: при малейшей задержке петля врезалась в тело. Но главное заключалось не в боли, а в чувстве невероятного унижения. Позже, в камере, Андрей думал: так вот половцы, татары волокли в плен, в рабство, от далеких тех времен идет стремление не просто причинить боль, а унизить, растоптать — не тело, а душу, человеческое достоинство... Противиться было бесполезно: придушат, кинут в кусты и делу конец, виновных не отыщут, полиция усердствовать не будет... Уже перед въездом в город остановились. Андрей вытер пот. Михаилу велели влезть на плетень — для чего, хотят на коней, что ли, посадить? И тотчас полицейский дернул лошадь, Михаил упал, подвернул ногу, — всю жизнь после хромал.

А о том, как происходил «более тщательный» обыск в ямской арестантской, свидетельствует подписанная всеми троими жалоба