История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

волосах, о горбатых носах, заполняют страницы чиханьем монарха и посвящают целые тома разбору мнения того или иного государя о выеденном яйце.[380] Пишите уж лучше о том, как извести блох и клопов и заставить воробья не чирикать.

Глостер, благородный Глостер, судьба твоя волнует меня больше всех других судеб. Ты не стал стенать, как Артур, об утрате глаз своих! О, этот Корнуол, это чудовище, он не смягчился, как Губерт[381]...

А я еще надавил бы на меч честного слуги, чтобы этот Корнуол издох от потери крови. Бедный, добрый Глостер, ты знаешь теперь, что это такое — потерять свет очей, почувствовать сапог гнусного злодея на своем лице, злодея, которого ты принял как гостя.[382] Как ты благороден, слепец! Лишь утратив зрение, ты прозрел и видишь теперь, что ты обманут, что сын твой Эдгар честен, а твой Эдмунд — исчадие ада. И твое счастье еще, что ты попадаешь в руки твоего Эдгара. Что за сцена, когда он ведет тебя на гору[383] и описывает жуткую пропасть, страшную глубину, в которую ты низвергнулся бы охотно. Бедный благородный муж! И неудивительно — ведь и с нами случается такое, даже если нас мучает зубная боль. Но жить в таком состоянии — об этом и подумать страшно — потерять оба глаза таким жестоким образом, и еще болят, быть может, глазные впадины — скитаться в кромешной тьме по миру, что кишит такими тиранами, от которых только и жди зла, — такому несчастному покажется и каменистая пропасть мягким ложем.

Как отрадно видеть отмщение, настигшее наконец безбожного злодея Эдмунда, обеих преступных дочерей Лира! Но что это изменит для Глостера? Эдгар, Кент и Альбани[384] — только им и посчастливилось увидеть это. Почему Лир и прекрасная его Корделия принесены в жертву смерти?[385] О, Корделия, я двадцать раз ударил бы твоего убийцу, не испытывая никакого сострадания, но и Лир мог бы еще пожить немного.

ДВЕНАДЦАТЫЙ ТОМ[386]

«ГАМЛЕТ»

«Гамлет», ты — царь всех пьес, ты — зерно всех творений этого рода, когда-либо созданных поэтами, ты — драгоценный камень в короне, доставляющий больше чести ювелиру, чем тому, кто ее носит, ты — первый среди шедевров, украшение любой сцены, сокровище любой библиотеки, сердце сердец — мне недостает слов, чтобы выразить, как ты мне дорог. Не успокоюсь, пока ты вместе со своей свитой или даже один не украсишь собой мой незатейливый книжный шкафчик. Ты приносишь мне больше пользы, нежели тысяча Габерманов или десять тысяч «Колоколов спасения», больше — чем все Шмольки и Цолликоферы вместе взятые, ты придаешь мне бодрости и силы, не то что Богацки со всеми его витиеватостями.[387]

«Гамлет», ты для меня то, что мне нужно. Сквозь тебя я могу заглянуть в самую глубь души твоего создателя. Приди, великий Вильям, я хочу сейчас же вступить вместе с тобой в святая святых — не отвергай меня, не беспокойся — я не болтлив и тихо последую за тобой, как верная твоя собачка. Ты ничего еще не высказал ясно, а я уже догадываюсь о том, что ты хотел сказать да не имел, наверное, возможности выразиться яснее. Это правильно — молчи, и я буду молчать: тайны, скрытые во храме, мы сохраним при себе. Стой, ты залетаешь слишком уж далеко, моя фантазия, — если б я умел управлять тобою!

О, как бы мне хотелось пересказать, охватить краткими чертами главное содержание этой прекрасной трагедии, но это невозможно, хоть и жалко до слез, — тогда распалось бы все это здание на жалкие обломки. Нет, лучше уж мне вольно летать, как шмелю, над пестрою луговиной, полной цветов, садиться то на один из них, то на другой и пить их нектар. Позволь мне делать это, великий человек, ведь ни один цветок не лишится оттого ни цвета, ни запаха. Только аромат я унесу с собой, а его хватит у каждого цветка на всех, пускай даже сядут на него миллионы шмелей, и все станут пить сладкие его соки.

Здесь я нахожу самую чудесную и проникновенную прелесть, какая только может быть в этом мире; страсти, нежные, печальные движения души, грех, прикрытый сладкою лестью,— все сплетено между собою, однако выстроено так изящно, словно это царский дворец, в котором есть и застенки, и конюшни, но и золоченые палаты. Это — как роскошный сад-лабиринт, где ты найдешь прекрасные розы, самые редкостные цветы, но тут же и надменные, коварные маки и золотые с виду содомские яблоки.[388] Блуждаешь там, как зачарованный, утопая в блаженстве, погрузившись в самые нежные сердечные мечтания. То склоняешься долу в любовном томлении, то взмываешь в небеса в священном пламени страстей, потом прилетает мягкий ветерок с Елисейских полей,[389] неся влажные ароматы, и соединяет все в новую живую стихию, так что забываешь и думать о том, чтобы выбраться оттуда.

События так разнообразны и переменчивы, а содержание так продуманно и достоверно, что постыдит и тысячу Ромео.[390] Все идет здесь своим чередом, так стройно, в таком порядке, словно это порядок самой Природы. Сперва и не угадаешь, куда клонится дело, а после говоришь себе: «Так я, кажется, и думал», или: «Этого можно было ожидать». Там есть такие братья-товарищи, о, какие задушевные братья — солдаты на страже, как по-братски ведут они беседу, одни во тьме ночной, и думают именно так, как и всякий, кто способен к размышлениям, думает по ночам, в глухой полночный час, когда величественный небесный свод торжественно и спокойно проплывает над нашими головами. Священная тишина, едва слышные шорохи вокруг, приглушенное немолчное эхо бегущих вдали ручьев и этот черный полог вверху — образ смерти, так беспокоящий нашу душу, — как тут не задуматься Франциско,[391] о, как тут не задуматься любому, и не задуматься глубоко! Неудивительно, что призраки любят такие ночи, неудивительно, Гамлет, что дух отца твоего избрал этот облик величественной тени, чтобы принести тебе весть из иного мира. Однако ж оставим духов в покое, пока не разрушилась еще бренная постройка сия,[392] — зато потом, уж потом-то, о, вы, сонмы добрых, благодетельных духов, потом примите вы бестелесный мой дух в свое сообщество.

Гамлет, Гамлет, ах, эти твои странные мечтания, фантазии о нынешних и будущих временах, о жизни и о смерти, о покое и сновидениях и о прочих тайнах