Декабрь без Рождества - Елена Чудинова

— Ах, вот оно! — Каховский вскинул пистолет.

— Колите, рубите его, ребята! — Уже приноровившийся убивать с Каховским на пару, Оболенский дважды рубанул Стюрлера по голове.

Полковник упал не сразу — отчаянно прошел к своим солдатам еще несколько заплетающихся шагов.

Глава XXI

— Ваше Величество, они убивают, — решительно произнес принц Евгений. — Мы не можем более ждать.

— Да, придется атаковать. — Лицо Николая Павловича оледенело.

— Ваше Величество, нужны не атаки, а пушки!

— Пушки? В моих обманутых солдат? Нет, Эжен, только не это… Не могу. Что владыка Серафим?

— Только что подходил к ним с владыкой Евгением. В его глазах убили полковника, имени митрополиту не известно. Мятежники — офицеры и штатские — оттеснили обоих владык обнаженными шпагами. Думаю, не зарубили только потому, что побоялись возмущенья своих же солдат. Мы действительно исчерпали все, Государь. У нас недостаток в пехоте, но кавалерии довольно.

— Пусть дают сигнал кавалерии.

…Прибывших с Пановым лейб-гренадер Александр Бестужев расставил в первые ряды карея: московцы уж начали околевать в одних мундирах.

Вся толпа — рабочие со стройки, праздные зрители дворянского и мещанского вида, мальчишки, разносчики, бабы — при сигнале к атаке посыпалась с площади во все концы. Кой-кого и помяли.

— Так-то лучше будет, нашли себе забаву! — красавец рядовой Павел Панюта молодецки разобрал поводья. — Неужто правда стрелять будут по своим, бунтовщики-то?

— А то не видел, чего творят! Голову береги, Пашка, на рожон-то не лезь! — сурово прикрикнул товарищ постарше.

— А, вам, старикам, под Фер-Шампенуаз веселей было! — весело откликнулся Панюта. — У кота да у кота, колыбелька золота… Ура, Николай!!

— Ура, Николай!

— Ура, Николай!!

Загудели камни. Все сделалось вдруг нарядным, зима умеет наряжать. Зенитное солнце позолотило белые колеты, заскользило по черным каскам и кирасам.

Конный полк, с неотпущенными[52] палашами, скакал на карей: рассеять и смять конями ряды.

— Стреляй! — отчаянно выкрикнул Александр Бестужев. — Ребята, пали!

Ротмистр Велио успел взмахом руки послать свой батальон в атаку прежде, чем страшный удар пули, словно бабка выбивает бабку, вышиб ему локоть.

Разрывая рот диким криком, Велио упал на колени. Кровь била из руки — уже бесполезной, уже ненужной, кровь дымилась, разъедая лед.

Стреляли боевыми, стреляли обильно.

— Ура, Константин!!

— Ура, Константин!!

— Ура, Николай! — Павел Панюта, уже достигший карея, пытался конской грудью отжать Панова от солдатского ряда.

— Ура, Константин!

Пистолетная пуля вошла ниже кирасы. Панюта качнулся в седле.[53]

За первой атакой последовала вторая: безоружные шли на вооруженных.

— Так нельзя дальше, брат! — Великий Князь Михаил Павлович подбежал к брату, когда барабанщик пробил второй отбой. — Так нельзя! Мы теряем верных!

— А что ты предложишь? — горько усмехнулся Николай. — Ты тоже за картечь?

— Нет, я сего не хочу. Я поскачу теперь к матросам, они тревожились обо мне!

— Миша… Я запрещаю! Ты ума лишился, смутьянам только тебя и надобно!

— Пустое, смутьянам надобен прежде всего ты. Нике, ты не можешь мне запретить!

— Не смей!

— Прости!

Великий Князь помчался к карею.

— Черт, Михаил! — простонал Сутгоф.

— Гиль, солдаты уж распалились… Он нам и вовсе не страшен, — выдохнул Оболенский, провожая глазами продвижение Великого Князя. Осторожно, стараясь держаться подальше, тот огибал карей, выискивая матросов. Поравнявшись, пришпорил коня и помчал напрямик.

— Звали?! Ну что, матросы, я в цепях?! Или заперт в тюрьме?! — конь Великого Князя танцевал на месте, гневный румянец заливал щеки, гневом звенел голос. — Нечего отводить глаза! Глядите на меня! Может, обманщики ваши скажут, что я вовсе убит?! Дурачье, вас обманули! Нам, троим братьям и честным христианам, меж собою брань не пристала! Мы все заодно, и брат мой Константин присягает брату моему Николаю!

Матросы слушали, растерянные. Краем глаза Михаил Павлович увидел, как из рядов выделились трое, соединились, пошли к нему… У первого, одетого в партикулярное платье, медленно поднимался в руке пистолет.

Страшно не было: гнев опьянял не хуже вина.

— Неужто не ясно?! — Михаил даже как-то весело возвысил голос. — Клеветою на нас троих вас заманили в революцию! В бесчестие, в кровопролитие, в разорение страны!

Пистолет, поднятый Вильгельмом Кюхельбекером,[54] осекся.

— Опять у тебя порох с полки ссыпался, Кюхля ты эдакая, — хмыкнул князь Одоевский. — Оно и к лучшему, пожалуй.

Словно подтверждая его слова, два матроса решительно выступили вперед. Еще несколько зароптали, не решаясь тем не менее покинуть строй.

— Их-то Высочество чем виноваты?

— Ты чего, штафирка, шалишь?! Это ж Михал Палыч!

— Ваше Высочество, скачите прочь, убьют!

— Право слово, убьют!

— Поберегись, Михал Палыч! Нам уж все одно пропадать!

— Прочь с Богом!

Ничего нельзя было сделать. Офицеры и непонятные штатские сковали волю солдат, Михаил Павлович видел это. Неуверенно и медленно, словно во сне, он развернул коня.

…

— Артиллерию, — мучительно, будто слово было занозой каковую он с трудом из себя выдирал, приказал Император. — Артиллерию.

— Конной артиллерии нельзя верить, Государь, — словно бы невзначай произнес Кавелин.

— Пешую.

— Рылеев, может статься, скоро будет здесь с частью финляндцев, — растирая окоченевшие руки, проговорил Щепин-Ростовский.

— Не будет, — невесело возразил незнакомый князю молодой штатский. — Там ерунда какая-то, с финляндцами.

— Какая ерунда, я слышал, их удается вывести.

— Вроде удалось, а после обломалось. Всякое говорят. Чуть ли не монашка какая-то солдат отговорила казармы покидать.

— Ну вы, сударь, скажете… Монашка, только того недоставало! Не Рылеев же такое сказал? Вы его не видали, кстати сказать?

— Видал, как не видать. — Штатский улыбнулся как-то жалобно. — Он из финляндских казарм на квартиру к себе поехал.

— Не может быть! — опешил Щепин. — Мы здесь, а он… Как это на квартиру?

— Да вот уж так, — штатский пожал плечами.

Глава XXII

День истаивал, на площадь легли вечерние тени. Герой Фридланда и Прейсиш-Эйлау, генерал-майор Иван Онуфриевич Сухозанет, решился на последнюю попытку.

— Ребята, пушки перед вами! — крикнул он с коня, обращаясь единственно к солдатам. — Но Государь милостив — знать ваших имен он не хочет и надеется, что вы образумитесь! Вас он жалеет, Государь Николай Павлович!

— Чего прискакал, подлец Сухозанет? — развязно выкрикнул Каховский. — Может, ты нам принес конституцию?

— Я прислан с пощадою, а не для переговоров! — с достоинством воскликнул Сухозанет.

Пистолетные выстрелы разорвали перья на его султане, царапнули эполет.

С досадою развернув лошадь, старый вояка ударил шпорами.

— Пушки-то ведь впрямь выкатили, — сквозь зубы процедил Иван Пущин.

— Пустое! Пожалеет солдат! — хмыкнул один из Бестужевых, Пущин и не сразу понял в сумраке, кто — все-таки изрядно похожи были братья. Ах, Николай, Мумия.

С Николаем Бестужевым брезгливый Пущин старался не иметь дел. Хорош гусак, жить с позволения слабовольного мужа с чужой женою да плодить в эдаком тройном союзе детей! Каковы ж они вырастут, тем паче, что девочки?

Не странно, что в голосе Пущина прозвучало раздражение:

— Он уже солдат пожалел, иначе б Великие Князья и генералы не рисковали шкурой. Но Николай не хуже нас понимает, что в темноте мы можем получить подмогу.

— И мы ее получим! Наши люди в городе делают сейчас все… Измайловцев можно ждать наверное… Да уж, не Наполеон Николай Палыч, приказать бить на поражение кишка тонка! Наша возьмет, ей же ей! Ах, нелегкая! Гляньте только! Господи, да что ж теперь делать?!

Полки, стоявшие напротив карея, раздвинулись на две стороны. Жерла пушек зловеще открылись взорам, похолодевших, теперь уж не только от ледяного ветра, солдат. Первая пушка грянула, рассыпалась картечь.

Пули били в мостовую, рикошетами поднимая снег и каменные осколки. Несколько человек в первых рядах карея упало, послышались слабые крики смертной муки. Большинство упавших, впрочем, умерли мгновенно.

Жалобно звенели разбитые окна. Два орудия стреляло картечью, третье, от Галерной, выпустило одно, другое, третье ядро.

Боевые порядки мятежников были опрокинуты.

— Спасайся!

— Спасайся, кто может!

Солдаты и матросы, оборотившиеся в беспорядочную толпу, бежали, горохом сыпались на невский лед. Часть рассыпалась по дворам.