Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

И они стояли и смотрели, как вербовую рощу обхватывали изгибы молний, как над ней вскипали клубы темного дыма. Они слушали, как земля ухала, гудела и дрожала, словно зыбкий мост над страшной пропастью. С Бочковатого кургана им видно было, что по самолетам начали бить фашистские пушки из Города-на-Мысу. Но они опоздали.

Когда в вербовой роще все стихло, Василий Александрович, поцеловав Петю, вручил ему коробочку чуть больше спичечной и стал подробно объяснять, куда ее отнести, когда и в чем быть осторожным.

Потом они долго шли вместе. Начало рассветать. Вдали смутно стал вырисовываться серый грейдер, что вел в Город-на-Мысу. Перед ними внезапно легла лощина с кустарниками сибирька. Кто-то протяжно, еле слышно просвистел.

— Вот и развилка. Теперь мы с тобой не знаем друг друга. Ты шагай направо, а я пойду, куда мне надо.

И они расстались, не ведая, когда и где встретятся вновь.

Было позднее осеннее утро. Ветер, покружившись, стал тянуть не с моря, а с северо-запада. Небо потускнело. Низким, сплошным заслоном повисли над степью мутно-серые, неподвижные облака. Срывались одинокие снежинки и, кружась, неохотно опускались на землю, бесследно исчезая в почерневшем жнивье.

Впереди, сзади, рядом с Петей шли люди. Они несли за плечами сумки, мешочки, а в руках чайники, ведра, чемоданчики.

Люди были унылы, как обезлюдевшая степь, как вон тот тракторный стан, от которого остались лишь снятый с колес трактор, покоробленные железные бочки из-под горючего дм полуразваленная печка из кирпича… И удивительно, как быстро на месте стана выросли высокий бурьян и донник. Из этих сорняков торчит одичалый тракторный вагончик и кажется очень приплюснутым и постаревшим.

Люди унылы, как развороченный железнодорожный мост через крутую балку, как разоренные колхозные гумна, от которых доносит горечью сожженного хлеба и соломы. Люди унылы, как уныл свинцово-серый день — предвестник голодной зимы, лишений, которые не прекратятся до тех пор, пока фашисты не будут изгнаны, пока их машины будут сновать по грейдеру, пока их пушки будут бить, как они бьют сейчас где-то за Зареновкой.

Но у Пети есть повод к большой скрытой радости. На коротких привалах люди, — и те, что возвращаются в город, и те, что идут из города в села, — обмениваются новостями. Больше всего разговаривают о бомбардировке мартыновской рощи.

Вот кучка людей собралась на дне крутобокой лощинки, где не так ветрено. Тихо разговаривают, поглядывая в сторону грейдера, забитого быстро движущимися фашистскими машинами.

— Они нынче очень сердиты. За Мартыновкой ночью здорово их бомбили. Грохотало так, что земля приплясывала, — рассказывала пожилая женщина, туго повязанная серым шерстяным платком. Под ременным широким поясом ее, обтягивающим мужскую спецовку, засунут порожний мешок. В ее ведерке нет еще ни пшена, ни луку. Там у нее чашки, тарелки, вилки, ножи, которые она в селе обменяет на хлеб.

— Вы уже близко к городу. Сворачивайте с главного въезда. Идите в боковые. Лучше не попадаться на глаза фашистским офицерам, — сказал широкоспинный старик и, пряча неуловимую усмешку в подстриженных сивых усах, продолжал: — Видать, и в самом деле в Мартыновке здорово разворотили их улей…

— Значит, разведка хорошо поработала, — заметил старику Петин попутчик, с которым они лежали рядом на бурой и жесткой траве.

Петя слушал и старался подавить радость.

Петиного попутчика звали Антоном Григорьевичем. За два часа совместной дороги Петя только и всего узнал о нем, что он любит разведчиков, что родился в рыбацкой семье. Левая рука у него выше кисти изуродована. Одной правой, костистой и широкой, он играючи перебрасывал с плеча на плечо свою сумку с грузом… И этот мужественный широкоскулый человек говорил сивоусому старику:

— Такой разведке, старик, в аттестат надо поставить пятерку. И, может, этот разведчик сейчас еще на этой стороне. Молчит, бедняга. Молчит. Тут ему не с кем поделиться, как это у него получилось: командира тут нет, товарищей тоже нет… Тут ему надо молчать…

Антон Григорьевич глубоко затянулся дешевой папиросой, и долго в его глазах светилась понимающая улыбка.

— Тут он за разговор жизнью может поплатиться, а еще больше — своей же армии нанести урон…

— Как пить дать, может нанести урон, — согласился с Антоном Григорьевичем сивоусый старик и торопливо стал собираться в дорогу.

Неожиданно быстро поднялся и Антон Григорьевич и, кинув одной рукой перевязанный посредине мешок на плечо, объяснил женщине в сером шерстяном платке:

— Зажигалки сбудете на селе. Спичек там нет. За ножи и вилки тоже что-нибудь съестное выменяете. Многие люди там понимают наше положение. — И сейчас же крикнул молодой женщине в запыленных сапогах: — Лида, ты свой фургон направляй левее. И в самом деле, какой нам смысл входить в город главными улицами? Не будем открывать шествия…

Лида впряглась в оглобли тачки на велосипедных колесах и потащила ее из крутой лощинки. Антон Григорьевич кинулся помогать ей здоровой рукой. Из мелкого ящика тачки на подъеме стали сыпаться зеленые и чуть побуревшие помидоры. Петя с другими попутчиками проворно подбирали их и забрасывали обратно в ящик.

— Хорошее у нас занятие! — лукаво усмехнулся Антон Григорьевич и Пете на ухо шепнул: — У разведчиков, у тех, что дали летчикам работу, занятие куда интересней. Так ведь, Петрусь?

Вопрос этот был для Пети беспощадным испытанием, но он выдержал его.

— Петрусь, что же ты молчишь? — спросил Антон Григорьевич.

— Ну конечно, интересней, — согласился Петя и, вздохнув, возбужденно добавил: — Теперь им, разведчикам, надо молчать и молчать. Молчать до тех пор, пока не придут в свою часть.

Антон Григорьевич заметил, что голос Пети прерывисто задрожал.

— Оказывается, и ты очень любишь разведчиков? — с теплой усмешкой спросил он.

Петя, нахмурившись, отвел взгляд в сторону. До самого города они не разговаривали, были заняты каждый своей мыслью.

— Лида, бери еще немного левей, — громко посоветовал Антон Григорьевич и опять замолчал.

Петя, поправляя заплечную сумку с мукой, думал, какой дорогой ему удобней, а главное — безопасней пройти на Стрелку, найти Каменный, 92, и, передав лекарство, направиться в рабочий поселок — на Заводскую, 60, — к Коле Букину, или на Огарева, 37, — к Диме Русинову… Конечно, напрямую, Через центр, он не пойдет… Но надо было решить, какой улицей — Загородной или Спортивной — безопасней войти в город? И вдруг, точно в плохом сне, повторилась мартыновская история: на толпу пешеходов, заметно выросшую при приближении к окраине города, набросились фашистские мотоциклисты. Они вырвались сбоку, крики их смешались с треском моторов и стрекотом автоматов. Охватывая разбегавшихся пешеходов в кольца, они начали теснить их к невысокому курганчику. С этого курганчика отдавал команду своим подчиненным обер-лейтенант в каске, в мышасто-сером френче. Был он маленький, черненький и будто совсем не похожий на рыжего долговязого Шмухера, на прямого, как жердь, Зольдке. И все же этот эсэсовский обер-лейтенант чем-то страшно напоминал Пете и Шмухера и Зольдке.

«Чем?» — старался догадаться Петя.

А черненький обер-лейтенант кричал:

— Сволочь партизан не убежаль и будет расстреляйт!

Потом он кричал подчиненным по-немецки, чтобы они у русских выбирали из мешков все сладкое и вкусное. Он все чаще повторял слово:

— Зюсигкайт! Зюсигкайт! (Сладость!)

И он взмахивал правой рукой, в которой держал револьвер и на которой у него было до полудесятка сияющих перстней.

— Петрусь, ты сдурел? — услышал Петя сердитый голос Антона Григорьевича. — Ты хочешь попасть в кольцо, а потом отправиться к гестаповцам в гости?

Антон Григорьевич вел себя так, будто Петя целиком был ему подвластен и как будто выручать его из беды можно только строгостью. Отталкивая Петю все левее и левее, в лощинку, куда уже скатилась тачка, он в самом ругательном тоне говорил ему:

— На кой черт они тебе сдались?.. Ты первый раз видишь эту картинку?.. Тебе больше не о чем думать?.. Некуда спешить? — И он толкал убегающего Петю в спину.

— Антон, ты что делаешь? Попридержи руку, не смей толкать Петруся, ведь мы уже скрылись, никто нас теперь не видит… Не смей!.. Я бы тоже онемела от этого кино! Ты ж мне чуть руку не оторвал.

Тоненькая, проворная Лида смело набросилась на Антона Григорьевича, отбила его от Пети с такой настойчивостью и быстротой, что Антон Григорьевич и Петя неловко усмехнулись и молча побрели за тачкой. Они отворачивались, когда на них оглядывалась Лида. Вид у этой тоненькой женщины в запыленных сапогах по-прежнему был воинственным: крохотными молниями над прямым носиком изламывались ее темно-русые брови, пестрая шерстяная шаль, завязанная узлом на шее, сбилась назад, обнажив светлые волосы с желтоватым отливом… На тесемке, перекинутой через плечо, у нее болталась узенькая, почти детская рукавичка. Петя хорошо помнил, что она сняла ее в ту секунду, когда бросилась ему на выручку. Кстати сказать, Петя считал свирепые толчки Антона Григорьевича полезными и не думал, что надо защищаться. На какую-то секунду он вспомнил, что за такую ошибку ему уже досталось от Виктора Гавриловича Дрынкина. Лида своей гневной защитой поставила Петю в неловкое положение перед Антоном Григорьевичем, да и сам Антон Григорьевич чувствовал себя пристыженным.