Свинцовый монумент - Сергей Сартаков

Рука Андрея Арсентьевича упала. Он даже не дочитал, в какую именно страну - куда-то в Африку - назначен Алексей послом Советского Союза. Вот так, с далекого Севера и сразу в жаркие тропики. Теперь с ним не встретишься, не поговоришь. Сколько раз в год ни приводили бы его деловые обстоятельства с нового места работы в Москву, он всегда находил часок-другой повидаться со старым другом. Приглашал погостить у него: тоже хорошая область, как и Светлогорская, хорошие люди, и дела, в общем, идут хорошо. Алексей такой же быстрый, неугомонный, решительный. А все же что-то в нем надломилось после гибели Ирины, избегает говорить о ней, щека начинает подергиваться. И вторую жену свою в разговорах редко называет Зиной, чаще Зинаидой Варфоломеевной. Очень уважительно называет и никогда с той простотой, как, бывало, рассказывал об Ирине. Поздравить бы его с почетным назначением. Только на какой адрес лучше послать телеграмму...

Даша стояла перед Андреем Арсентьевичем опять как ученица перед строгим учителем. И он видел: ей страшно выговорить то, что она должна сказать. Не надо вынуждать человека, Андрей Арсентьевич молча наклонил голову. Взял кисть Дашиной руки в свою руку - какие у нее тонкие, маленькие пальцы, похлопал сверху ладошкой.

- Да, - сказал он, - Дашенька, да. Это "белка-летяга". Ваши слова: "Не подумаешь, что она и вправду может летать".

Она выдернула руку, спросила встревоженно:

- И вы эту свою "квадратуру круга", свою жестокую муку, опять начнете решать заново? Зная, что решить ее невозможно?

- Но вам ведь картина понравилась?

- Понравилась. Очень! - И на губах Даши промелькнула недоверчивая улыбка. - Вы ее не будете трогать?

- Я ее буду трогать, - твердо сказал Андрей Арсентьевич. - Еще много раз стану заново переписывать. Но кроме вас, пока я над нею работаю, больше ее никто не увидит. Нет, нет, - поспешил он добавить, заметив отчаяние на лице Даши, - в этих моих словах нет никакой символики, всю тяжесть решения возлагающей на вас. Работать и дальше над этой картиной просто потребность моей души. Я не могу оставить ее незаконченной, а она не закончена, вы и сами в этом убедились. Значит, я должен продолжать работу. Закончить ее невозможно...

- Оставьте так! - вскрикнула Даша. - Андрей Арсентьевич, умоляю, оставьте так. Она прекрасна!

- ...закончить ее невозможно, потому что это квадратура круга. А еще в восемнадцатом веке Парижская академия вынесла постановление: не рассматривать никаких проектов вечного двигателя и решения задач о квадратуре круга, трисекции угла и удвоении куба. Отсюда любое мое решение "квадратуры круга" никем не должно быть принято. Зачем же я буду показывать - опять ваши слова - эту мою "жестокую муку", что называется, "Парижской академии"? Тем более зная, что в решении задачи скрыт ложный ход. Но Яниш, как всегда, упрям. А вы, Дашенька, спасибо вам, пересмотрели свое отношение...

- Я ничего не пересматривала, - в ужасе сказала Даша. И раскинула руки: - Я стану вот так и от вас буду защищать вашу картину.

- Даже при том обстоятельстве, что тайга на ней, как белка, задумалась, не шевелит усиками, а в глазах у нее - у живой! - живого блеска нет?

- Мне все равно, есть этот блеск или нет. Там все живое!

Андрей Арсентьевич покачал головой.

- Нет, Дашенька, живой там только падающий лист. Один-единственный. И вы это видели. И вам стало страшно, что нет в картине гармонии движения...

- Есть оно, это движение!

- Вокруг земли не может двигаться солнце и весь небосвод. Это доказали Галилей и Коперник.

- Ну вот и не должна двигаться ваша тайга! И пусть один листок только и падает.

- Это иллюзия движения. Движения падающего листа. Он не мог начать своего падения, когда у меня весь лес написан так, как написан. А рука художника, моя рука, давно уже умеет - как, я не знаю, - умеет заставлять нарисованных черных тараканов бегать по бумаге.

- Каких тараканов? - растерянно спросила Даша.

- Когда-нибудь при случае расскажу. - Андрей Арсентьевич рассмеялся. Это было очень давно и к делу не относится. Хотя и относится. Но вам ведь стало страшно, когда вы поняли, что на моей картине солнце и все звездное небо вращаются вокруг Земли?

- Мне стало страшно, да, Андрей Арсентьевич, да! Но я испугалась, что вы начнете картину исправлять. А исправлять ее не надо. Сама Земля ведь и тогда была прекрасна, когда, по убеждению древних, она покоилась на трех китах. Немножечко сказки, немножечко необыкновенного и неправильного - в искусстве это ведь лучше, чем таблица умножения.

- Хорошие слова. И мне легко. Значит, вы поняли, почему я сказал, что, кроме вас, никто картину эту больше не увидит.

- Не поняла, - ошеломленная, ответила Даша.

- Мне нужно, чтобы кто-то иногда защищал меня от меня...

И остановил себя. Как он не подумал, что его слова ведь можно истолковать и так, что он обращается к Даше с просьбой стать для него... Кем? Советчиком? Другом? Помощницей? Он не посмел продолжить эту мысль. Но почему же он хочет выделить Дашу наособицу? Разве Яниш при всем его упрямстве плохой для него советчик? А Яниш великолепный знаток искусства. Разве товарищи по профессии, другие художники, обратись он к ним, меньше помогут ему, чем это сумеет сделать Даша, в "защите от себя самого"?

Пока он в первый раз не появился в лаборатории Широколапа и Даша, увидевшая его в первый раз, не сказала уверенно: "Да. Андрей Арсентьевич, да..." - разве до этого она, ему совершенно неведомая, имела какое-то значение в его жизни и для его работы? И если она сейчас уйдет из его мастерской и вообще уйдет, что-нибудь от этого изменится? Он перестанет работать так, как работал? Ирина приучила его быть к себе беспощадным. А теперь он ищет от самого себя чьей-то защиты. Устал? Может быть, и устал...

- Андрей Арсентьевич, - услышал он сквозь суматошность своих мыслей озабоченный голос Даши и понял, что она по-прежнему во власти иной тревоги, - почему вы не хотите оставить все так, как есть? Зачем вам нужна какая-то всеохватная гармония движения? Тогда ведь этот одинокий лист не будет выделяться. А от него сейчас я взгляда своего оторвать не могу. Как раз потому, что он один. И движется, падает. Андрей Арсентьевич, я, наверно, наивная, но скажите мне - я как-то, балуясь, ладонью прикрыла глаза Джоконды, и, знаете, она тогда не смеется. Улыбка на губах и глаза у нее ох какие глаза! - чужие, разные. Это два человека. А руку уберешь - Мона Лиза одна. С той улыбкой, которую, наверно, вот как и вы в своей картине лес и листок один, - долго искал Леонардо да Винчи.

- Дашенька, в том-то и беда, что на моей картине все наоборот. Чтобы добиться в ней единства, мне надо прикрывать рукой все, кроме падающего листа. А что тогда останется?

- Но вы же сами сказали, Андрей Арсентьевич, что ваша "квадратура круга", как и геометрическая квадратура круга, никогда не будет разрешима. Так зачем же тогда ее решать?

- Чтобы искать чудо. Если хотите, улыбку Джоконды. Она под кистью великого Леонардо возникла сама. Это не было позой Моны Лизы. А в искусстве оказалось чудом.

- У вас тоже белки шевелят усиками.

- А летяга не хочет летать. И березовый лист падает без причины.

Даша вздохнула.

- Никогда я не думала, что художником быть так тяжело. Мне казалось, если талант, у него сразу все хорошо получается. И жизнеописаниям художников, особенно в романах, не очень верила. Считала, что там драматизм искусственно, для интереса, нагнетается. Я пойду, Андрей Арсентьевич? Мне как-то даже жутко становится, что я в такую тайну вашу забралась. Извините, пожалуйста.

- Это не тайна, Дашенька, это работа. И считайте, что я вам отдал ключ от своей мастерской.

Проводил ее до двери, спросил, не очень ли она утомилась от долгого и, наверно, скучного разговора. Пообещал, что в другой раз станет показывать рисунки, не вызывающие никаких сомнений и споров, и с внутренним удовлетворением услышал Дашин ответ, что сегодняшний спор для нее был окном совсем в другой мир и что она этот день - в мастерской художника - долго не забудет.

Андрей Арсентьевич вернулся, сел к столу, взялся читать газеты. Смотрел на крупные заголовки, а смысла их не улавливал. Он видел Дашино лицо. Ее то недоверчивую к самой себе, то радостно-счастливую улыбку. И всегда совпадавшую с ее взглядом. Скорей, скорей лист бумаги, карандаш... Смахнул газеты на пол. И не оторвался от работы, не разогнул спины, пока в десятом, пятнадцатом, пятидесятом варианте - он не считал, конечно, - не появилась Дашина улыбка. Такой, какая она есть и какой ему хотелось ее видеть. Улыбка только. А весь портрет завершить полностью сил у него уже не хватило.

Разминая плечи, Андрей Арсентьевич встал. И лишь теперь заметил, что вместе с газетами сбросил на пол и тоненькую, почти квадратную бандероль. На ней был обозначен обратный адрес: Светлогорск, от Н.Г.Алихановой. Кто такая?

Разорвал оберточную бумагу бандероли. Сборничек стихов некой Надежды Алихановой, изданный в Светлогорске. Оформлена книжка старательно и все-таки провинциально. Обязательная кедровая ветка над контурами далеких гор. И золотом внизу тиснение - "Течет река времени". Нечто грустное. И философическое. Вернее, претенциозное?