Дурная кровь (редакция 2003 г) - Сабир Мартышев

Я сижу в стороне, на нашем «Урале» и осторожно ощупываю подбитый глаз. Ноют разбитые губы, но зубы, вроде, все на месте. Береги зубы смолоду, кажется, так говорят у нас в институте будущие дантисты.

Стараюсь не делать глубоких вдохов, потому что они острой резью напоминают мне о побитых боках. Только когда пропала злость, я почувствовал настоящую боль – казалось, каждая клеточка в теле по-своему жаловалась на жизнь. Правая кисть опухла и онемела, лицо представлялось мне раздувшейся тыквой, на затылке зрела шишка, а грудь ныла от недавних ударов.

Первый раз в жизни я дрался. Нет, конечно, я и раньше получал по морде, однако впервые мне довелось выйти из схватки, если не победителем, то хотя бы на равных с соперником. При иных обстоятельствах я бы, наверное, испытывал радость и гордость, оттого что не испугался и отстоял себя. Но сейчас я ощущал лишь боль и сильную усталость.

Мои руки машинально поглаживали волосы Веры, которая лежала в коляске рядом и безмятежно посапывала. После всего я должен был бы ощущать прилив нежности, глядя на нее, хоть какие-то чувства. Но нет, для меня она была никем, совершенно чужим мне человеком. У меня даже не было сил удивляться такому бесчувствию.

Если что меня и удручало, так это Эрикссон. Точнее, то, что от него осталось. Когда, во время драки, я упал на землю, то хрустели вовсе не ребра, а всего лишь телефон. Да уж… всего лишь. Подумаешь, чужой сотовый раздавил…

– Паша, – услышал я знакомый голос над ухом.

– Вагнер?

– Тихо, – сказал лидер байкеров, приложив палец к губам. Он посмотрел по сторонам. – Вам нужно ехать. Чем скорее вы исчезнете, тем лучше. Мик еще не остыл, а я не хочу конфликта в лагере.

– Ничего не получится, – махнул я рукой и указал на Веру. – Она ведь в отключке, да и если растормошить, толку от нее никакого.

– Придется тебе сесть за руль.

– Что?? Да ты с ума сошел! Со всеми вместе поехать, еще куда ни шло.

– Бесполезно. Люди уже выпили, а на въезде в город стоят ДПСники. Такую компанию, как мы, они точно остановят. Нет, поезжай сам.

– Но я же не умею! Я вообще никогда за руль не садился.

– Нужно научиться Паша, нужно.

Это было настоящее сумасшествие от начала и до конца. Вагнер пытался сделать невозможное – за полчаса научить ездить на мотоцикле человека, который даже пассажиром ощущал себя неуверенно. Но он был очень последователен, его краткие объяснения закреплялись примерами на месте, а наметанный глаз легко выявлял ошибки, когда я повторял вслед за ним. Обучение продвигалось, и недавней слабости уже не было места.

Старания принесли успех, и вскоре у меня стало получаться. Я более-менее освоил переключение скоростей, и мы подошли к торможению, чему мой наставник уделил особое внимание. Он предупредил, что большинство аварий происходят из-за того, что новички не умеют правильно пользоваться тормозом. Особенно, ручным и ножным одновременно.

Самое трудное было позади, и я был готов к поездке. Ну, или почти готов…

– Спасибо тебе, Вагнер, – сказал я, заводя мотор.

– Удачи!

Едва тронувшись с места, мотоцикл тут же заглох.

Борясь с непослушной машиной, я с грехом пополам выбрался на дорогу. Не знаю, на что рассчитывал Вагнер, но я сильно сомневался, что доберусь до города. Он обучал меня езде по прямой, но впереди были и подъемы на гору, и повороты, и городские светофоры, и другие машины, в конце концов. Я постоянно путался в рычагах отчего все сильнее злился. А еще, во мне снова нарастала злость. На себя, на этот дурацкий мотоцикл, на Мика, но, больше всего, на Веру, все так же беспечно спящую в коляске.

Погода тоже не радовала – лицо онемело от холодного ветра, мокрый снег бил в глаза. Во всей суматохе я совершенно забыл про шлем, а возвращаться за ним в лагерь у меня не было никакого желания, и меня это бесило. Пришлось обмотать голову шарфом. Однако, благодаря все той же злости, я не сдавался и ехал дальше.

– Пашка! Эге-гей! – вдруг ожила Вера, и холодный предутренний воздух наполнился ее звонким смехом. – Тормози! Тормози, на фиг! Иначе ты нас точно угробишь.

Сбавив скорость, я съехал на обочину и оставил движок работать на холостых. Фара мотоцикла освещала небольшой участок впереди, и именно на нем замер мой напряженный взгляд. Я сидел не шелохнувшись, словно каменное изваяние, в ожидании каких-либо действий со стороны Веры. Только держи себя в руках, только не сорвись, уговаривал я сам себя, понимая, что сейчас достаточно одной капли.

Вера, явно не подозревая о моем состоянии, выскользнула из люльки и обошла мотоцикл, на ходу потягиваясь и разминая тело. При свете я наконец-то разглядел ее лицо, и нисколько не удивился тому, что она абсолютно трезва. Даже не расстроился. Когда тебя долго бьют в одно и то же место, учишься привыкать к боли. Становится все равно.

– Ну, что молчишь, как истукан? – задорно улыбнулась Вера.

Ее веселый голос сейчас мне был глубоко противен. Я молчал не потому что мне нечего было ей сказать, а потому что наоборот, сейчас я сказал бы ей много чего, о чем потом бы пожалел.

– Ты молодчина, – сказала она уже не так уверенно. – Знай – я тебя просто обожаю.

Она потрепала меня по щеке, а я по-прежнему молчал.

– Умничка!

Ее поцелуй обжег меня. По-весеннему свежий, страстный и одновременно нежный, он вызывал во мне лишь тошноту. И дело было вовсе не в запахе алкоголя, и даже не в накопившейся усталости. Я сам за эти несколько секунд ступора изменился.

– Вера… – холодно обратился я к ней, и она едва заметно вздрогнула. – Скажи, тебя когда-нибудь накалывали? Так, чтобы было по-настоящему больно? Глубоко больно?

Вера не ответила. Улыбка медленно сходила с ее лица, а в по-детски широко распахнутых глазах проступала горькая растерянность, и жуткая, еще неосознанная тревога. Впервые она не могла понять свою игрушку, свою забаву – изученную и такую знакомую. Она медленно приложила ладони к щекам, словно испугавшийся ребенок.

– Так наколись же!

С этими словами я повернул ручку газа и дернулся с места. Растерянная Вера вскоре исчезла в темноте, и я остался наедине с дорогой. Боль от драки с Миком была ничем по сравнению с тем, что испытывал я сейчас.

Все мое существо, плача и извиваясь, умоляло меня о том, чтобы я развернул мотоцикл и вернулся за Верой. Я представлял себе ее одиноко стоящую на дороге ночью, без единой души поблизости. Представлял, как она мерзнет, как плачет. Не из-за обиды на меня, а из-за обиды на себя. Она поняла, что перешла все границы на этот раз, в этом я был уверен. И от того мне стало еще больней. Именно сейчас, когда был нужен ей больше всего, я бросил ее.

Не стало прежнего любящего Паши, его место занял новый – холодный, злой, но справедливый Доктор. Продукт передозировки притворством и ложью. Выдавливая остатки любви, словно яд из миндалин, он не позволил мне в очередной раз поддаться на самоуговоры. И с каждым километром вопли бывшего Паши раздавались все тише и тише.

Мы оба знали, что теперь все будет иначе.

Глава двадцать седьмая

Метаморфозы

В ту ночь я спал без задних ног. Видимо, сказывалась разбитость – как физическая, так и душевная. Говорят, что усталый человек спит крепко и снов не видит, это был именно мой случай. Если среди ночи кто-то и стучался ко мне в дверь или звонил по телефону, я ничего не слышал.

Поднявшись на следующее утро, я чувствовал себя книгой, на страницах которой были подробно расписаны мои вчерашние мытарства. Болело абсолютно все, и каждый шаг, каждый вздох давались мне с большим трудом. Впрочем, в этом были свои плюсы – боль отвлекала меня от мыслей о Вере.

С кряхтеньем приближаясь к зеркалу в ванной, я старался успокоить себя, но мой вид все равно превзошел ожидания. Отражение было совершенно не похоже на меня прежнего. Более того, отражение вообще ни на кого не было похоже. Лицо сияло всеми цветами радуги, но преимущественно то были сине-фиолетовые тона. На груди расплылась приличная гематома, привет от Мика. Затылок превратился в сплошную шишку, тупой болью отзывавшуюся на каждое прикосновение. И вдобавок ко всему шла моя изрядно поредевшая прическа – на макушке зияла настолько великая брешь, что зачесать ее не представлялось возможным. Запекшаяся кровь на голове лишний раз напоминала о жестокой драке.

Усевшись на край ванны, я призадумался. Вчерашняя опустошенность сегодня превратилась во вселенское спокойствие. Ни грусти, ни злости, лишь понимание, что вчера я сломался. Или стал сильнее. Я пока еще точно не знал.

В голове словно яркая неоновая вывеска горела единственная мысль – нужно меняться. Уж не знаю, кем там хочет меня видеть Вера, но я понимал, что оставаться прежним я не хочу и не могу. Хотя бы ради того, чтобы мной больше не пользовались, не вертели как игрушкой. Хватит!

Через час я позвонил своему одногруппнику Кириллу и соврал, что какие-то негодяи избили меня вчера на улице. Теперь, мол, я залечиваю раны и потому в ближайшую неделю не смогу появиться в институте. Его смесь сочувствия с подначиванием не тронула меня, как было бы раньше. Он всего лишь винтик, который все равно выполнит мою просьбу, а большего от него и не требуется.