Дягимай - Йонас Авижюс

Повилас выпил полрюмки, налил полную брату, и Унте, опрокинув ее, стал покладистей и разговорчивей; но дожидаясь расспросов, принялся рассказывать о последних новостях в округе: о свадьбах, крестинах, поминках, хотя Повилас многих из тех, кого брат упоминал, забыл и вообще не знал, потому-то и слушал его рассеянно, с отрешенным видом, погруженный в собственные мысли и заботы, и оживился только тогда, когда Унте перешел к строительству фабрики. Кому нужна эта болячка под боком у Дягимай! Дым, смрад, гвалт, всякие проходимцы!.. Не ровен час, проглотит она деревню, как рак какой-нибудь, уже и теперь протянула к ней свои щупальца, никуда от нее не денешься: Гедвайняй — уже не Гедвайняй, а городок, запруженный строителями и со всех сторон обступивший фабрику. А ему, городку, видите ли, все мало: ширится, растет, прет на колхозные поля, пока в один прекрасный день… Да что там говорить! Приедешь, брат, через несколько лет на родину и отчей усадьбы не отыщешь. Тебя не шелестом пшеницы встретят, не цвеньканьем птиц, а холодными камнями нового города, ядовитым облаком фабричного дыма… Вот тебе и будущее твоих родных пенатов! Когда-то люди здесь жгли леса, чтобы отвоевать у них побольше земли для выращивания хлеба, а сегодня ту же самую землю превращают в пепелище, только ради другого — ради того, чтобы одеть ее в камень и сковать железом. Деревня, ясное дело, заволновалась, захотела от болячки отделаться, думала, Даниелюс на помощь своим придет, однако он только наобещал с три короба, наобещал и оставил все как прежде. Может, у него и впрямь благие намерения, но что с того, если руки, видать, коротки… То же самое с памятником этому Жгутасу-Жентулису. Многие из тех, кто знал его, земляка нашего, против таких почестей, а Даниелюс… надо же… ну просто его не поймешь.

Повилас справился, кто такой этот Жгутас-Жентулис, и Унте терпеливо рассказал ему, невольно сгустив краски. Теперь и Повилас вспомнил, что слышал об этом человеке, хотя лично встретиться не довелось.

— Ну вот ты скажи, заслуживает он таких почестей? — кипятился Унте. — Уж если поднимать на алтарь, то поднимать достойного и освященного.

— История, — сказал Повилас, — капризная дама, она любит парадоксы. Часто бывает так: личности, обагрившие руки кровью невинных, личности, ничего, кроме мук и страданий, человечеству не причинившие, остаются в памяти этой капризной дамы навеки, а имя скромного творца непреходящих ценностей, от деятельности которого многое зависит и который вместе с такими же гениями добра двигает рычаги прогресса, зачастую предается полному забвению. Ну уж если и не полному, то во всяком случае достойной оценки не получает.

Унте покачал головой: не очень-то ему было понятно, куда брат гнет, и, чтобы внести ясность и успокоить нервы, опрокинул рюмку.

— Дело, понимаешь, в том, что люди, полагающие, что увековечивают какую-нибудь личность, не могут быть уверены, что ореол, которым они окружили эту личность, не потускнеет в течение какого-нибудь десятилетия, — витиевато продолжал Повилас, вертя в руке все еще не выпитую вторую рюмку. — Есть памятники, никому ничего не напоминающие, ибо, заметь, давно забыты те, в чью честь они поставлены. Здесь решающее слово — за временем, и только за временем. Стоит лишь нам просуфлировать истории свое мнение, как такая попытка неизбежно кончается фиаско: кроме нас, наш беспомощный детский писк никто не услышит.

«Хитер…» — с уважением подумал Унте о брате, почувствовав, как растет пропасть между ним и Повиласом. Рука невольно потянулась к бутылке, но Унте опомнился, устыдился и зябко съежился в кресле.

Повилас сделал вид, будто ничего не заметил.

— Бессмертный Эйнштейн и тот не отважился бы заявить: «Я абсолютно прав, мои решения не нуждаются ни в каких коррективах времени», — разглагольствовал Повилас, теребя пальцами левой руки седой клинышек бородки. — Теория относительности совершенна, однако этот шедевр — плод разума обыкновенного смертного, то есть продукт его — пусть и гениального — мозга, обусловленный определенным научным опытом, который, будучи втиснут в рамки конкретной эпохи, не может быть бесконечным. Поэтому нет ничего удивительного в том, что история знает немало великих открытий, в которые позднее были внесены коррективы, хотя от этого открытия они значения своего не утратили. А сколько гениальных творений человеческого разума еще ждет такой коррекции! И это понятно, ибо во Вселенной все, начиная со звездных систем и кончая человеком, движется, меняет свое положение, формы, качество… И поверь мне, нет никакого парадокса в том, что мы тому, чему вчера говорили «да», завтра скажем «нет»!

— А ты поясней не мог бы, — взмолился Унте, запутавшийся в рассуждениях брата и почувствовавший себя совершенно лишним за низеньким столиком. — Просто, без всех своих ученых уловок: надо ли такому Жгутасу-Жентулису ставить памятник или нет?

— Я уже говорил: последнее слово принадлежит времени, ибо то, что отдельная личность знает о конкретном человеке, и то, как его оценивает, вытекает из субъективного опыта этой отдельной личности. А такой опыт не может быть всеобъемлющим, а выводы не могут быть ни бесспорными, ни непогрешимыми, — безмятежно разъяснил Повилас, плеснув Унте и налив самую малость себе. — Отсюда и разногласия, различные взгляды, конфликты, разрешение которых, если перенести их в плоскость международных отношений, зачастую кончается весьма трагически.

— Да оставь ты это свое время в покое! — не вытерпел Унте, обиженный спокойными, труднодоступными тирадами брата. — Все эти субъективные объективы. Мне хочется знать, что ты сам, своей головой думаешь? А начитавшись книг, каждый может умом щеголять…

Повилас снисходительно улыбнулся:

— В книгах, брат, накоплена мудрость житейская. Однако же, ничего не понимая, ее оттуда не выцарапаешь. Для усвоения мудрости тоже нужна мудрость. И чем она глубже, чем универсальнее, тем мельче кажемся и мы сами, и окружающая нас среда. Мне хочется, чтобы ты хотя бы на миг почувствовал самое совершенное, никому не доступное воплощение мудрости, которое мы наблюдаем во Вселенной. Не поддающееся разуму, окутанное тайной, все новыми и новыми загадками, встающими перед наукой, которые никогда до конца не будут нами разгаданы, ибо безбрежно пространство, которое нам их задает. Пространство без начала и без конца. Никогда и нигде не начинающееся и никогда и нигде не кончающееся. Да! Подсчитано, что свет летит к нам со скоростью триста тысяч километров в секунду. Представь себе, что где-то во Вселенной, на расстоянии в несколько тысяч световых лет от нашей планеты, родилась новая звезда, новый мир, намного превосходящий по своим размерам нашу Землю. Пока человеческий глаз зафиксирует первые световые лучи этого новорожденного в космосе, вымрут целые цивилизации, так и не узнав о существовании этого небесного тела. Сколько звезд светит нам, хотя они уже давно погасли. И, может быть, еще многие тысячелетия будут светить, лишая науку возможности констатировать их фактическую смерть. Вот в чем великий смысл бессмертия, вот где его символика! Когда я углубляюсь в это, меня охватывает ужас: о великая мать-природа, до чего же ограничен умишко человека! Хочется упасть на колени перед мудростью Вселенной, перед ее величием и удивленно воскликнуть: ах, как все смехотворно-мелко, ничтожно по сравнению с бесконечностью времени и пространства; в вечно движущемся потоке созвездий мы — всего-навсего космическая пылинка, которую нельзя разглядеть даже через самый совершенный оптический прибор. Так скажи на милость, какой же смысл имеют все эти памятники? Те, которые уже поставлены, и те, которые поставят. Слава, бессмертие? Только миг по сравнению с вечностью. Так стоит ли, брат, из-за таких пустяков переводить время, тратить энергию? Из-за какого-то Жентулиса, память о котором умрет вместе с тобой…

Унте тяжело вздохнул. Повилас вдруг отдалился от него, стал едва различимым, белым, в нимбе лучей вокруг головы — как образ боженьки в детстве, боженьки, которого Унте не любил, но боялся.

— Конечно, умрет, — ответил Унте этому боженьке, не ожидая от него ничего хорошего. — Столько, сколько твои звезды, никто не живет. И я не исключение. Но пока я жив, я хочу, чтобы было по моему разумению. Чтобы всякая дрянь глаза не колола и чтобы душу не бередила. По чистому двору истосковался, понимаешь…

Повилас сложил руки на груди и косо, как бы свысока, посмотрел на брата.

— Помнится, мать говаривала: языком двор не подметешь — работать надо. Если бы люди вместо того, чтобы навязывать другим свое мнение, делали что-то по мере своих сил и по своему разумению, на земле давно бы царили мир и согласие. Твой Жентулис был землепашцем, вот и поднимали бы его сегодня на пьедестал за то, что он посеял и вырастил, а не за то, что с корнем вырвал…