Изумруды к свадьбе - Виктория Холт

– Трудно сказать, мадемуазель Женевьева. Он еще жив, но очень плох.

– Мы можем сейчас пойти к нему?

– Да, конечно.

– Не оставляйте меня, – взмолилась Женевьева.

Мы вошли. Старик лежал на соломенном тюфяке, и мадам Лабисс постаралась устроить его поудобнее. Она накрыла его пледом, принесла в комнату маленький столик и стулья. На полу даже появился ковер. Но голые стены, единственным украшением которых служило распятие, и скамеечка для молитвы по-прежнему делали комнату похожей на монашескую келью.

Старик лежал, откинувшись на подушки. Жалкое зрелище: глубоко запавшие глаза, резкие морщины с обеих сторон длинного носа. Он был похож на раненую птицу.

– Месье, пришла мадемуазель Женевьева, – прошептала мадам Лабисс.

В его лице что-то изменилось.

– Внучка...

– Да, дедушка, я здесь.

Старик кивнул, и его взгляд остановился на мне. Я не была уверена, что он видел левым глазом, – таким тот казался неподвижным и мертвым, но правый был еще живым.

– Подойди, – попросил старик, и я подвинулась ближе к его ложу. Казалось, он остался этим доволен. – Франсуаза, – начал он.

Тогда я поняла, что он принимает меня за мать Женевьевы.

– Все хорошо. Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказала я.

– Не надо... – бормотал он. – Осторожно. Следить...

– Да, да, – произнесла я как можно ласковее.

– Ты не должна была никогда выходить замуж... за этого человека. Я знал, что это было... ошибкой...

– Все в порядке, – успокаивающе уверяла я его.

Однако лицо старика по-прежнему искажала гримаса страдания.

– Ты должна... Он должен...

– Ох, мадемуазель, – прошептала Женевьева, – я больше не вынесу этого. Он бредит и не понимает, что я здесь. Может, мне лучше выйти?

Я кивнула, и она вышла, оставив меня в этой странной комнате наедине с умирающим человеком. Я увидела, что он не заметил исчезновения внучки и почувствовал от этого облегчение. Казалось, старик делает над собой большое усилие.

– Франсуаза, держись подальше от него. Не позволяй ему...

– Почему? – спросила я. – Почему держаться подальше от него?

– Такой грех... такой грех... – простонал он.

– Вы не должны так истязать себя, – возразила я.

– Возвращайся сюда... Уходи из замка. Там только погибель и несчастье... для тебя.

Такая длинная речь, казалось, совсем истощила его. Он закрыл глаза, а я была напугана и расстроена, ибо поняла, что старик сказал мне нечто очень важное.

Внезапно он открыл глаза.

– Онорина, ты так прекрасна. Наш ребенок... Что с ней будет? О, грех... грех...

Тут силы совсем оставили его. Я подумала, что он умирает, и бросилась к двери позвать Мориса.

– Конец уже близок.

Морис взглянул на меня и кивнул.

– Мадемуазель Женевьева должна быть здесь.

– Я пойду и приведу ее, – сказала я, радуясь возможности покинуть комнату умирающего.

Глубоко опечаленная, я шла по коридору. Да, смерть была совсем близко. Я чувствовала ее. Но меня угнетала одна мысль: как могла бедная Франсуаза быть счастливой в этом мрачном доме, в котором даже смеяться считалось большим грехом. Как она, должно быть, обрадовалась, когда ей представилась возможность сбежать в замок!

Я дошла до какой-то лестницы и, остановившись у нижней ступеньки, стала смотреть наверх.

– Женевьева, – тихо окликнула я.

Никакого ответа. На лестничную площадку выходило окно, наполовину закрытое плотными шторами, которые совсем не пропускали свет. Так они, вероятно, всегда и были полуопущены, подумала я. Я приподняла их и посмотрела в окно на совершенно запущенный сад, надеясь увидеть Женевьеву там и подать ей знак возвращаться в дом. Но девочки в саду не оказалось.

Тогда я снова окликнула ее и, когда мне снова никто не ответил, стала подниматься по лестнице.

Со всех сторон на меня наваливалась царившая в доме тишина. Я решила, что Женевьева скорее всего спряталась в одной из комнат, чтобы быть подальше от умирающего, ибо не могла вынести самой мысли о смерти. Она всегда стремилась избегать того, что считала слишком тяжелым. Возможно, в этом и была причина всех ее проблем. Мне придется попытаться убедить ее в том, что если чего-то боишься, то лучше всего заставить себя посмотреть опасности прямо в глаза.

– Женевьева, – позвала я. – Где вы?

Я открыла какую-то дверь и оказалась в спальне с такими же полуспущенными портьерами на окне, какие я уже видела на лестничной площадке. Я закрыла дверь и открыла другую. Этой частью дома не пользовались, наверное, уже многие годы.

Еще один пролет лестницы, и я подумала, что он, должно быть, ведет в детские, которые обычно располагались в верхней части дома. Не думая о том, что в данный момент происходит в комнате внизу, я начала размышлять о детстве Франсуазы, о котором я уже читала в книжечках, которые одну за другой выдавала мне Нуну. Мне вдруг пришло на ум, а не приходилось ли Женевьеве слышать в этом доме рассказы о детстве ее матери? В таком случае, если она захотела спрятаться, то направилась бы в детскую. Я была уверена, что найду ее там, здесь, наверху.

– Женевьева! – позвала я более громким голосом, чем раньше. – Вы здесь?

Никакого ответа. Только слабый отзвук моего собственного голоса разнесся как призрачное эхо. Если она и находилась здесь, то не хотела, чтобы я обнаружила ее.

Я открыла дверь. Передо мной была небольшая комната с высоким потолком. Соломенный тюфяк на полу, стол, стул, скамеечка для молитвы, распятие на стене. Словом, точно такая же обстановка, как в комнате, где сейчас умирал старик. Но было здесь и нечто отличающее ее от кельи на нижнем этаже. Единственное окно, расположенное почти под потолком, было забрано решеткой, поэтому комната скорее напоминала тюремную камеру. Я инстинктивно почувствовала, что это и на самом была деле тюремная камера.

Моим первым порывом было закрыть дверь и поскорее убежать отсюда, однако любопытство взяло верх над испугом. И я вошла в комнату. «Что же это за дом? – спрашивала я себя. – Здесь и впрямь жили, как в монастыре!» Я знала, что дедушка Женевьевы всегда сожалел о том; что не стал монахом. Об этом свидетельствовало его самое драгоценное сокровище – монашеская ряса, хранимая в сундуке. Я знала об этом из первой записной книжечки Франсуазы. А хлыст? Он бичевал им самого себя... или своих жену и дочь?

И кто здесь жил? Кто каждое утро просыпался в этой комнате с зарешеченным окном и смотрел на эти суровые стены, жил в этой аскетичной обстановке?

Я заметила, что на стене, покрытой клеевой краской, было что-то нацарапано. Присмотревшись более внимательно, я прочла: «Онорина – пленница».

Итак, я оказалась права: это была тюрьма. Здесь несчастную женщину держали против воли. Она была такой же, как и те, кто попал в подземную тюрьму замка...