Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс

что вправо-влево, вперед-назад – куда более сложные понятия, чем я привык думать; мне уже лезло в голову: разве «привет» означает «все кончено»? И не может ли быть такого, что «Поговорим позже» означает «Не желаю с тобой разговаривать»? А в какой-то момент чинного танца, когда требовалось взяться за руки, я подумал: как мне расшифровать переплетение пальцев и, главное, круговое движение ее большого пальца в моей ладони? Своим большим пальцем я тоже нашел ее ладонь и стал неистово тереть, надеясь оказать эротическое воздействие.

– Потом дождись меня, – сказала она через плечо. – Хорошо?

На обед я шел с Джорджем.

– Так-так, – сказал он, – слышал я, кое-кого можно поздравить?

– Слушай, Джордж, как получается, что все в курсе таких дел?

– Сарафанное радио. Ребята говорят, что участвуют в постановке во имя идеи, из любви к искусству, но на самом деле всем правит секс. Заключительный банкет и вовсе выльется в оргию. По крайней мере, все на это надеются.

– Но ведь ничто не предвещало. Возможно, это просто… ну ты понимаешь…

– Не более чем летнее увлечение.

– Я хотел сказать «телячьи нежности». На банкете… просто телячьи нежности. Ну, посмотрим.

– К твоему сведению, я не возражаю. То есть я, конечно, возражаю, но не собираюсь чудить и увязываться за вами по дороге домой. Я… я за тебя счастлив.

– Спасибо, Джордж.

– Но и убить тебя готов.

– По крайней мере, честно.

– Только ты ничего не рассказывай, ладно? Ей про меня. Пока еще какое-то самолюбие есть.

Я сказал, что все понимаю.

Работали мы без передышки, даже не успели встретиться в обеденное время, и наконец, в конце долгого дня, нашли друг друга в том месте, где один на другом лежали наши велосипеды: педали застряли в спицах, гибкие тросики обмотались вокруг руля. «Как мы, однако, запутались», – сказала она, и я подумал: «Ну, это уж слишком».

– Может, отойдем куда-нибудь вместе, ты и я? Пробежимся по нашим репликам – еще остаются уязвимые места, – сказал я.

Но только мы взялись за свои велосипеды, как увидели, что к нам бегут Хелен и Алекс.

– Вся банда в сборе! – воскликнула Хелен.

– Как самочувствие? – спросил Алекс. – Никаких разочарований, никаких сбоев?

– Нет, ничего такого, я в полном порядке, – ответила Фран.

– Небольшое раздражение присутствует, – сказал я.

– Это не опасно, – сказал Алекс.

– Алекс… – сказала Фран.

– Куда направимся? – спросила Хелен. – Все вчетвером.

– Вообще-то, – начала Фран, – мы с Чарли собираемся пробежаться по его репликам и посмотреть, где у него уязвимые места.

Их гогот взлетел выше деревьев.

– «Посмотреть, где у него уязвимые места». Не знал, что это теперь так называется…

– Пора бы уже повзрослеть, Алекс.

– Нет-нет, мысль интересная. Мы с вами пойдем.

– Да мы на великах, – сказал я.

– А мы рядом побежим, трусцой! – не отставал Алекс. – Возьмите нас с собой!

– Что за детский сад. Поехали, Чарли.

– А кто же будет нащупывать мои уязвимые местечки? – не унимался Алекс.

– Мы с вами! – подтвердила Хелен.

– Все, мы поехали! – прокричала Фран. – Пока!

– До завтра! – прокричал я, поднимаясь на педалях.

– А нащупать мои уязвимые местечки?

– До свидания! До свидания!

Уязвимые места

В общем, следующие две недели мы по вечерам отрывались от коллектива, чтобы пробежаться по строчкам.

Никогда не видел такого обалденного зрелища, как Фран на своем итальянском гоночном велосипеде с загнутым назад рулем; по возможности мы старались ехать бок о бок, и над нами сквозь кроны деревьев старым проектором подрагивало солнце; порой мы уезжали совсем недалеко, делали остановку и, не прерывая поцелуев, неловко соскакивали с велосипедов. Поиском уязвимых мест мы занимались в роще и в зарослях кустарника; из-за отсутствия традиционных стогов располагались в тени затянутых в черный пластик цилиндров прессованного сена, и нам в спины упиралась свежая стерня, как утыканное гвоздями ложе факира. Однажды Фран принесла с собой похищенную у родителей бутылку красного и протолкнула пробку внутрь при помощи шариковой ручки; на дневной жаре приторное содержимое нагрелось до температуры чая. Мы по очереди пили из горлышка, а потом Фран, хмельная, с липкими губами, набрала полный рот вина и перелила в меня, стараясь не смеяться.

– Чувственно? Или гадостно? – допытывалась она, но липкие капли стекали у меня по шее.

Воспоминания о вчерашнем вечере и предвкушение нынешнего помогали мне продержаться на долгих, все более напряженных репетициях. Мы отсматривали сцены друг друга, и увиденное было… далеко от совершенства, но лучше, чем пафос и рисовка первых дней; нелепая манерность декламации мало-помалу исчезала, а из сплошного мрака возникали персонажи и сюжет. Актеры уже смотрели друг другу в глаза, не содрогались от касаний и подхлестывали партнеров. Я никогда не играл и не буду играть в оркестре, но теперь отчетливо представлял, какое чувство испытывают музыканты, разучив длинное произведение: они предвкушают полюбившиеся отрывки и находят, чем себя отвлечь во время скучных, а свою партию стараются исполнить так, чтобы выиграло все произведение, хотя никто в публике этого не заметит. Смущение, как я понял, хуже, чем старательность, и я, выкладываясь по полной, даже прошляпил тот момент, когда влился в труппу, как по своим ощущениям, так и по ощущениям партнеров. А какие, собственно, были у меня причины не стать частицей того, что любила Фран?

Хотя менее объективного критика, чем я, трудно себе представить, во мне крепло убеждение, что Фран – величайшая актриса всех времен. Я млел, когда ее глаза и руки подчеркивали мысль, словно следовали за птицей, залетевшей в дом; я млел от ее спокойствия, полного самоконтроля и уверенности в том, что каждое сказанное ею слово значительно. Я млел оттого, что слова у нее приобретали новое звучание, а потом совсем другое, и так при каждом повторе; я подавался вперед в своем кресле и не сводил с нее глаз, ни на минуту не завидуя и не комплексуя, а только гордясь ее способностями, гордясь и немного удивляясь, что судьба свела нас вместе. Но в течение дня мы никогда не прикасались друг к другу и обменивались только платоническими фразами; соблюдение этих правил подогревало мою агонию, будто я вынужденно задерживал дыхание и позволял себе сделать выдох лишь после того, как, распрощавшись с остальными, мы отправлялись искать место, где можно «пробежаться по строчкам». Иногда, поддавшись панике или угрызениям совести, мы действительно пробегались по строчкам, причем я выступал как заторможенный временный Ромео и лепетал что-то про святых, про губы и молитвы.

– «Однако губы нам даны на что-то?» – вопрошал я.

– «Святой отец, молитвы воссылать», – отвечала Фран.

– «Так вот молитва: дайте им работу. Склоните слух