Созвездие Стрельца - Дмитрий Нагишкин

И Генка пьет, стреляя по сторонам глазами: как бы не влипнуть в историю? А Максим Петрович гладит его нечесаную голову корявой ладонью, не ласкающей своим прикосновением. Теперь Генка замечает, что глаза Максима Петровича полны слез. И ему становится жалко старика.

— Убили, дедка? — спрашивает он.

— Впали смертью храбрых! — отвечает молочник и вдруг тянется куда-то за пазуху, дав Генке подержать бутылку и стаканчик. Подмигивает Генке и вытаскивает бурундучка — живого бурундучка, с блестящими, точно крохотные бусинки, глазками, с рыжеватой на животике шерсткой и тремя темными полосками на спине, с пушистым хвостиком. Бурундучок — совсем крошка. Он не боится ни Максима Петровича, ни Генку, остолбеневшего от восторга, ни толпы, что шумит вокруг, как тайга осенью. — Бери! — говорит Максим Петрович. — Матку-то корова ногой задавила, а энтот жив остался!

— Ой! — только и может сказать Генка, беря бурундучка.

— У меня-то он божью скотину беспокоить, а удавить жалко. Думал в музею продать, да уж ладно, помни раба божьего Максима и его сынов Ондрея и Ляксандру! Клади за пазуху. Он тепло уважает!

Душа Генки переполняется счастьем!

Но, осторожности ради, он отходит от Максима Петровича, даже не сказав «спасибо». Как бы не раздумал дед! Генка сует зверька за воротник, к поясу. Бурундучишка легонько царапается. И Генке смешно от щекотки. «Ну-ну, давай не будем!» — говорит он вслух. И бурундучишка, пригревшись, успокаивается.

Начинает смеркаться.

Но до салюта еще далеко. Ведь залпы и фейерверк хороши лишь тогда, когда темно вокруг и черное небо послушно дает расписывать себя.

Генка ходит и ходит по городу. Глотку его раздирает икота от выпитого лимонада. От съеденных леденцов на сахарине во рту сухо, как в огненной пещи пророка Даниила. Если бы Генка знал об этом свойстве леденцов! Увы! — в жизни приходится расплачиваться за все наслаждения, тем более неумеренные. Весь лимонад выпит, и все леденцы проданы. Продавцы закрывают свои киоски и уходят домой — петь, плясать, пить, и, конечно, не лимонад, от которого у них руки чуть не по локоть красные, точно обожженные.

Улица за улицей. Точно новый Агасфер, мечется Генка по улицам родного города, не находя себе пристанища и не в силах остановиться, — его влечет все дальше какая-то неведомая сила. Он глазеет на высокие очистительные установки нефтеперерабатывающего завода… чего это такое? Чудно! Вот бы сюда поступить, как вырастешь, а? Но Генке не нравится запах нефти — будто кто-то в классе шептуна пустил. Это эфирные масла, Генка, они содержат в себе уйму химических веществ, из которых можно делать самые лучшие духи, и самые действенные лекарства, и самые сильные взрывчатые вещества, но это уже по ведомству твоего мрачного покровителя, а не по человеколюбивому ведомству Гиппократа или нежной конторы госпожи Венеры!

Ноги несут Генку все дальше.

Вот заборы Арсенала, из-за которых чуть видны заводские корпуса с закопченными до черноты окнами. Там люди, Генка, имеют дело с огнем и металлом. Там делают снаряды — может быть, за этим забором сделают и те снаряды, которые пошлешь в сторону врага ты? Сквозь копоть широких и высоких окон видны багровые отсветы — это краны несут по воздуху раскаленные отливки, источающие жар. Это уже не железо, знакомое Марсу, — это марганцевая, хромоникелевая, ванадиевая сталь с добавлениями германия и индия. Сверхпрочная сталь! Шум станков все время доносится со стороны Арсенала, будто старик ворчит и ворчит, на кого-то сердитый! Завод работает в счет майского плана. И еще не подписан приказ — хватит снарядов! Арсенал — старик. Это первое промышленное предприятие в городе. Оно имело настолько большое значение для России, что сам цесаревич Николай, будучи здесь, соизволил посетить Арсенал! Вот как. А справа — видишь короткую тупую трубу, у самой дороги, вьющейся по берегу реки? — стоит старая мельница, теперь мельница № 4. Пушки и хлеб всегда жили рядом…

Может, ты зайдешь в общежитие Арсенала? Может быть, ты хочешь навестить ту, рыженькую, которая в ледоход спасла тебя от верной и жалкой смерти? Она сильно болела, Генка! Рыженькая получила из-за тебя, паршивца, воспаление легких, а это не шутка. У нее долго держалась температура. Врачи сказали, что организм у нее ослаблен и что у нее сопротивляемость низкая! Это от пайки — калории-то в ней есть, сколько положено, а вот сытости она не дает, видно, не положено… А пенициллина, Генка, еще нету! — его, понимаешь, изобретут чуть попозже, когда мы с тобой уже расстанемся.

Нет, Генка не хочет идти в арсенальское общежитие, хотя сердце его согревается при воспоминании о том, как заботливо укутывали его в девичьем общежитии и как горело тело рыженькой под сильными худыми руками ее сердитой подруги.

Ты еще не раз вспомнишь об этом.

Рыженькая — первый человек, которому ты принес несчастье, но не последний, кому ты невольно отплатил злом за добро.

Генка вытаскивает из рубашки бурундучишку, крепко держа за заднюю половину тела и любуясь распушенным хвостом зверька, выпущенным по ветру из Генкиного кулака.

— Ну, как ты живешь? — спрашивает Генка.

Бурундучишка сверкает глазками-бусинками, шарит передними лапками по Генкиному кулаку, ерзает задними, поднимает верхнюю губенку, обнажая острые мелкие белые зубки, и сморщивает черный носишко, принюхиваясь к дурным запахам завода, чихает и, вдруг натужившись, пускает струю пахучей жидкости.

Генка выставляет струю вперед, держа теперь бурундука, как пистолет.

— Tax! тах! тах! — приговаривает он.

Бурундучишка обнюхивает руку Генки, пробует ее на зуб: не съедобна ли эта грязная штука, которая цепко держит его?

— Исть хочешь? — спрашивает Генка и чувствует, что и у него начинает сосать под ложечкой: на радостях по поводу победы ребята лишились обеда в группе продленного дня. — Я, знаешь, тоже хочу исть! — говорит Генка бурундуку. Он вспоминает про леденцы. Вынимает один, отделяя его от слипающейся массы, и сует бурундуку. Зверек берет угощение передними лапками, обнюхивает, нерешительно примеряется к леденцу, но тотчас ж выбрасывает, как вещь абсолютно не нужную. — У вас в тайге леденцов не делают, да? — говорит Генка ласково, поглаживая умную голову бурундучишки.

Он кладет себе в рот один леденец, по чувствует только горечь и ничего больше. Нехотя, лениво Генка выплевывает леденец, немного поваляв его во рту для приличия. Потом через зубы сплевывает липкую, тягучую слюну. Роскошно! Метра на два!

— Ни чик! — говорит Генка бурундуку. — Вот пойдем мы с тобой домой, да? Мамка нам исть даст сколько хочешь, да? У меня мамка добрая, если не злая…

Бурундук умещается на прежнем месте.

Подгоняемый голодом, Генка спешит в родной дом.

Вот эта улица, вот этот дом…

Когда он касается калитки рукой, невольно вздрагивает — пронзительный визг свиньи вонзается ему в уши, как бурав. Она захлебывается, и визг получается прерывистый, как звонок тревоги, потом замолкает так же сразу. У Воробьева режут хряка ради праздника — сабантуй будет на славу, Воробьев любит и умеет принимать гостей! Генка бормочет:

— Вот гады, будут жрать, как свиньи…

Он взбегает по лестнице на веранду. В нетерпении открывает было входную дверь, но вспоминает про леденцы, которые рассованы у него по всем карманам. «Мамка отберет! — появляется у Генки неприятная мысль. — А что, конечно! Надо же к чаю что-то сладкое!» А Генке становится жалко леденцов. Он вынимает их из карманов. Слепливает вместе. Получается довольно большой, липкий, пахнущий фруктовой эссенцией комок. Немного Генка отделяет, чтобы не прийти с пустыми руками, — целый день ведь по улицам шлендал, а за это, знаешь, дают… Ничего, пусть Зоечка пососет!

— Это сюда! — говорит Генка бурундуку и кладет маленькую кучку в карман куртки. — А это сюда! — говорит Генка и открывает крышку сундучка, что стоит на веранде. — Запас! — поясняет Генка. — Со мной, знаешь, не пропадешь! Будем всю неделю с леденцами чаи гонять, понял?

Он сует слипшийся комок в уголок, чтобы было понезаметнее.

И взор его падает на большой серый конверт, оставленный в сундучке Петей Тимофеевичем Барановым, философом и психологом, сердце которого уже устало от необходимости быть вестником несчастий и бед.

В полумраке, постепенно укутывающем праздничный город, Генка рассматривает надпись на конверте.

— «Луниной… Ев… фро… синье Романовне». Это, понимаешь, нам письмо! — говорит Генка обрадованно и похлопывает бурундука под рубахой. — От папки, понимаешь!

И, уже не чувствуя за собой никакой вины, с легким сердцем и растворенным в самой широкой из всех своих улыбок ртом, Генка влетает в комнату…

Он кладет на стол свои леденцы и говорит важно, как кормилец:

— Это Зоечке, мамка!