Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней - Дэвид Рансимен

отчаянные попытки разобраться с хаосом, который распространялся на все страны и грозил катастрофой. У этого ползучего кризиса не было единого центра, конечной точки; не было момента, когда можно было бы сказать, что здравый смысл наконец возобладал. Время выдохнуть так по-настоящему и не наступило. Кризис, напротив, все тянулся и тянулся, не сбрасывая мировую экономику в пропасть, но в то же время и не позволяя ей отползти назад. Отчасти проблема заключалась в том, что было сложно понять, где, собственно, край, после которого начинается настоящая катастрофа.

Перспектива международного финансового и экономического краха лишена однозначности ядерной войны; она не предвещает точечного катаклизма, оставаясь намного более неопределенной. Последствия трудно обрисовать, поскольку никто не может точно сказать, какими они будут. Массовая безработица – да, наверно, вместе с повсеместным падением уровня жизни. Закрытые банки? Возврат к бартеру? Гражданские беспорядки? Вооруженные банды, рыскающие по улицам? В 2008 г. то и дело взывали к призраку другой, Великой депрессии. Но в хрупком, сложном, переплетенном множеством связей мире XXI столетия даже это сравнение казалось очень смутным. Безымянный страх был еще хуже.

Никто во время этого кризиса не сомневался, что демократия тоже оказалась в серьезнейшей опасности. Хотя многие из главных фигурантов были назначаемыми, а не выборными чиновниками (Полсон, Бернанке, Гайтнер не имели народного мандата, как и их китайские коллеги), они были крайне ограничены тем, что сможет и чего не сможет принять общественное мнение. Никакие спасательные меры не могли быть приняты без поддержки выборных политиков, и именно поэтому Полсон встал на колено перед Пелоси. В любых решениях следовало учитывать избирателей. В то же самое время было ясно, что демократия как раз и является частью проблемы. Но дело было не в том, что из-за страха перед гневом избирателей многие выборные политики неохотно принимали решительные меры, необходимые для предотвращения катастрофы. Причины кризиса скрывались в ошибках и неверных оценках, сделанных политиками и чиновниками демократического Запада. Это была катастрофа, которую демократии навлекли сами на себя.

Этим этот кризис и отличался. Он возник по причине успеха демократии, а не из какой-то внешней постоянной угрозы. К первому десятилетию XXI в. у демократии не осталось серьезных идеологических соперников. «Аль-Каида» была угрозой, но не соперником. Китай был соперником, но не идеологической угрозой. Мысль о том, что китайский государственный капитализм может стать убедительной альтернативой западной демократии была следствием кризиса 2008 г., а не его предвестием. Некоторые попытались возложить на Китай вину за катастрофу, доказывая, что наращивание Китаем дешевого экспорта привело к дисбалансу глобальной экономики и создало для западных потребителей и правительств искушение залезть в долги ради продолжения банкета. Но если такое искушение и правда возникло, очень немногие пытались ему сопротивляться. Демократии были целиком и полностью в ответе за свою судьбу. Сотворенный ими самими кризис ставил очевидный вопрос: знают ли люди, которые устроили этот бардак, как все исправить?

У них был один ресурс, которого в прошлом не было: опыт, накопленный за предыдущие кризисы. Одна из причин считать, что новый кризис не будет повторением 1930-х годов, состояла в том, что как раз 1930-е и должны были послужить предупреждением. Академической специальностью Бена Бернанке было изучение Великой депрессии [Bernanke, 2000]. В 2002 г. он прославился своим заявлением о том, что еще одной Депрессии никогда не случится, поскольку Федеральный резерв знает теперь, как ее предотвратить; он выучил свой урок. (Поводом для этого выступления стало 90-летие Милтона Фридмана. «Вы правы, мы это сделали, – сказал Бернанке в своей речи в его честь. – Но благодаря вам мы больше никогда этого не повторим»[83].) Однако когда разразился кризис, обещание Бернанке стало казаться излишне самоуверенным. Знание о том, как избегать прошлых ошибок, не давало никакой защиты от катастрофы, оно порождало самомнение перед ее наступлением. Если на то пошло, знание о том, что мы можем избежать неразберихи, поощряло нас ее устроить.

Была и другая проблема – нужно было понять, какой кризис прошлых лет больше всего подходит в качестве образца для сегодняшнего. В 2007 г. руководители Федерального резерва, знающие о резком росте цен на нефть, думали, что это может быть повторением 1970-х годов, когда самую серьезную угрозу представляла инфляция. Но когда начался настоящий шторм, Бернанке и его коллеги из центробанков сделали все, что могли, чтобы не допустить повторения 1930-х годов. Но то же самое сделали японские власти в 1990-е годы, что привело к непредумышленному последствию: японская экономика на два десятилетия увязла в стагнации. Могло получится так, что Америка в итоге все же станет второй Японией.

Но в одном отношении Америка все еще оставалась собой – она верила в демократическое обновление. То, что политика на момент кризиса 2008 г. оказалась настолько сумбурной, отчасти объясняется тем, что кризис совпал с президентскими выборами. Эти выборы воскресили в памяти 1933 г., когда перемены в Белом доме позволили наконец прорваться через затор экономического кризиса. В 2008 г., в отличие от 1933-го, природа перемен была ясна каждому. Рузвельт, собственно говоря, был просто еще одним политиком. Обама был чем-то большим – первым афроамериканцем в Белом доме. Никакое другое изменение не могло быть более заметным и не могло иметь большего символического значения. Однако в демократии перемены, которые можно увидеть и на которые возлагается наибольшее число надежд, часто оказываются иллюзорными. Демократии могут обновляться без реальных изменений, и точно так же они порой могут изменяться, хотя никто ничего не замечает. Обама в этом кризисе не был проводником изменений. Во многих отношениях он стал воплощением неподатливости кризиса, невозможности с ним справиться.

Последствия кризиса 2008 г. все еще дают о себе знать на момент написания этой книги (начало 2013 г.). Это был трагический момент, но также и начало неопределенного, открытого переходного периода. Жить в это время – значит понять, как могут взаимодействовать друг с другом две стороны демократии, нетерпеливость и покорность. Но пока мы не поняли, как работать с напряжением между ними.

Расплата

Период с 1989 по 2008 г. был отмечен одновременно непрерывностью и разрывом. Непрерывность можно было увидеть в экономической ситуации. Разрыв – в международных делах. Непрерывность плоха для демократий, поскольку она порождает самодовольство и самотек. Разрыв плох, поскольку он создает импульсивность и агрессию. Это сочетание оказалось чрезмерно опасным.

Этот период получил название «Великого успокоения», потому что крупные экономики (исключая Японию) показывали в этот период удивительно стабильный рост в сочетании с низкой инфляцией и подъемом фондовых рынков. Вечные шараханья от бума к краху остались, казалось, в прошлом, по крайней мере