Новочеркасск: Книга третья - Геннадий Семенихин

Отец Дионисий рукавом утер проступивший на лице пот и басовито расхохотался:

— А нечего мне там делать теперь, зятек. Отлучили меня от храма божьего и в соответствии сана лишили. А знаете, за что? За то, что молебен за великого фюрера Гитлера читать отказался, вот и отлучение получил.

В белой холщовой неподпоясанной рубахе пьяный священник, с гривой распатланных волос казался страшным. В его горькой возбужденной веселости сквозило отчаяние:

— Я не то чтобы, зятюшка, против Христа пошел, я сердцем своим данного супостата Гитлера не приемлю. Это ты вот на железной дороге притулился и у немцев кормишься, а я так нет. Я даже в неволе несу тяжкий крест сына земли донской и целовать фашистов ниже спины не собираюсь.

— Мы все его несем, — сухо откликнулся на эту обличительную речь Дронов и подумал о том, что лишь два человека, сосед по квартире и тесть, отлученный от церкви, прокляли его лишь за то, что им померещилось, будто он прислуживает оккупантам. «Какие они оба хорошие», — усмехнувшись, вздохнул Иван Мартынович. И тесть, который часто казался ему чужаком, и разухабистый сосед по квартире. Значит, живет в них обоих истинно казачий дух.

Мысли Дронова были прерваны разгневанным голосом Липы, которая, сойдя с подводы с закутанным в одеяло Георгием на руках, шагнула к отцу Дионисию.

— Да как ты смеешь, отец, говорить так о Ване. Да если бы ты все знал!

— Липа, Липочка, что ты! — крикнул Дронов, опасаясь, что она, охваченная гневом, скажет что-нибудь лишнее.

И она это мгновенно оценила, остановилась.

— Хорошо, я не буду, — извиняющимся голосом пообещала она.

В теплых двух комнатах, где обитал священник и его супруга, почти тотчас же нашлось место для заболевшего внука и закипел самовар.

— Я сейчас ужин приготовлю, — сказала попадья, — а вы пока укладывайте мальчика. Для него даже немного меда найдется. Поднимем на ноги богатыря.

Оставив Жорку и Липу у тещи и тестя, Дронов возвратился домой незадолго до наступления комендантского часа, когда вся железнодорожная окраина была уже охвачена плотными сумерками рано подступившей осенней ночи. Озябшими руками он долго открывал навесной замок-гирьку. Никогда еще сырая квартира с подслеповатыми окнами не казалась ему такой безнадежно угрюмой. В растерянности Иван Мартынович провел рукой по шершавой, с утра не побритой щеке. За окном бесновался ветер, бил в стекла холодными каплями дождя. Дронов наколол тонких щепок, запалил железную печурку, от которой быстро стала согреваться комната. Не успели желтые языки пламени разбушеваться за тонкой заслонкой, в дверь постучали. Вошел «гром победы раздавайся», хмуро моргая опухшими глазами, проговорил:

— Так вот что, сосед, произошло. Тут какой-то тип к тебе приходил, интересовался, когда ты появишься. Сам из себя плотный такой, лет под пятьдесят. Просил передать, что возвернется утром и чтобы ты его дождался, стало быть.

— Спасибо, — снова присаживаясь у печки на корточки, буркнул Дронов, не поднимая головы, и по насупленному его виду сосед понял, что тот на него обиделся. Потоптавшись, пробормотал:

— Ты того-энтого, Ванюша. Словом, не гневайся. Все мы теперь как в потемках живем… Вот и я тебе давеча ерунду какую-то спорол. А может, вовсе и не я, а водка, во мне сидящая.

— А я и не обижаюсь, — равнодушно отозвался Дронов, сапожным ножом раскалывая очередную щепку.

Сосед потоптался у двери и, вздохнув, спросил:

— Ну, а с ребетенком-то твоим как?

— Кажется, все в порядке, вовремя за его хворь спохватились, — потеплевшим голосом откликнулся Дронов. — Да вы садитесь, в ногах правды нет.

— А где она в наше время есть? Спасибо за приглашение, — откликнулся сосед, — но я к тебе, Иван Мартынович, по обстоятельствам и только на минуточку заскочил. Кроме первого еще и второй человек заходил.

Сапожный нож застыл в огромном кулаке Дронова. Из-под нависшей на лоб смолисто-черной пряди волос он удивленно посмотрел на соседа:

— Еще один человек? Что за человек?

— Не знаю, — пожал плечами сосед. — Неприметный такой. Супротив тебя хлипкий. С небольшими усиками, в ветхом плащишке.

— Странно, — задумался Дронов. — А ведь я не знаю ни одного человека с усиками.

— Да ты не напрягай память, Иван Мартынович. Он спросил, когда ты в смену уходишь, и пообещал собственной персоной еще раз в шесть утра объявиться.

— Спасибо, — поблагодарил Дронов и протянул озябшие руки к раскрытому поддувалу.

Замкнув дверь за соседом и обогревшись кипятком без заварки, Дронов забрался под стеганое одеяло и как убитый заснул.

Ранним утром, когда запоздалый рассвет еще нерешительно вползал в комнату, Дронов был разбужен отчаянным стуком в дверь. Нащупав тапочки и наспех накинув на себя осеннее пальто, в одном исподнем отворил он ее и удивленно попятился. На пороге стоял человек в неброском грубом брезентовом плаще с откинутым назад капюшоном, какие носят рыбаки и охотники, с крикливыми усиками над верхней губой. Иван Мартынович, никогда не жаловавшийся на плохую зрительную память, с трудом опознал его.

— Сергей Тимофеевич, да вы ли это? — воскликнул опешивший Дронов.

— А что, не узнали? — потирая над печкой озябшие руки, улыбнулся Волохов.

— Узнать-то узнал, да только не сразу, — спокойно подтвердил Дронов.

— Вот видите, — усмехнулся гость, — а я решил стариной тряхнуть. Знаете, как мало надо для того, чтобы перестать быть похожим на самого себя? Для этого совсем необязательно надевать маску с волчьей пастью или лик Мефистофеля. Достаточно изменить во внешнем облике две-три детали, овладеть тремя-четырьмя незнакомыми для тех, кто вас знает, жестами, и цель будет достигнута. Вы перестаете быть похожим на самого себя. Это, как говорится, из личного опыта, но учтите, может и вам когда-нибудь пригодиться.

Он обвел недоуменными глазами неуютные стены дроновской квартиры и не сразу спросил, стараясь скрыть свое удивление:

— А что это я не вижу вашей милой Олимпиады и не слышу бодрого голоса Георгия Победоносца? Где они?

— Победоносца победила простуда, — хмуро пояснил Дронов, — а Липушка осталась у родителей, потому что в жару он мечется.

— Это, значит, у отца Дионисия? А лечит мальчика кто?

— Доктор Водорезов.

— Тогда вам решительно повезло. Водорезов истинно русский человек, а тестя своего, бывшего отца Дионисия, вы преступно недооцениваете. Ведь это же новочеркасский Иван Сусанин. Шутка ли сказать, русский священник перед лицом комендатуры, гестапо и городской управы отказывается читать во имя Гитлера молебен и жертвует саном. А! Разве это не проявление бунтарского казачьего духа? Я бы обнял вашего тестя, если бы обстоятельства позволяли.

— Откуда вы знаете об этом? — оживился Дронов.

Волохов присел на корточки рядом с печкой, озябшими ладонями прикоснулся к ее остывающим бокам.

— Я все должен знать о людях, которых рано или поздно посылаю на задания, — ответил он и, не желая, по-видимому, продолжать разговор, перескочил на другую тему. — Это очень хорошо, что ваша Олимпиада Дионисиевна останется на несколько дней у своих родных, — проговорил Сергей Тимофеевич, о чем-то упорно размышляя.

— Чего же тут хорошего? — пожал плечами Дронов. — Без них в этой дыре погибнешь.

— Нет. Хорошо, — упрямо повторил гость. — Хорошо потому, что они в самые трудные дни будут вдали от вас. Так меньше волноваться им придется.

Дронов порывисто поднял голову и встретился с непроницаемыми глазами Волохова. С минуту они молча смотрели друг на друга, пока разведчик не сказал коротко и тихо, словно отрезал:

— Так надо, Ваня. Так будет лучше им и вам.

— Значит, задание?

— Да, Ваня. Я не торопил события, но наступило время действовать, и теперь я разговариваю с вами от имени партизанского штаба фронта. Только вы можете это сделать. Только вам это будет по плечу. Так считают там, так считаю и я. — Он умолк на несколько секунд, и в комнате воцарилась тишина.

— Что я должен сделать? — глухо спросил Дронов.

Волохов провел ребром указательного пальца по своим фальшивым усам с таким видом, будто от этого они должны были непременно отпасть.

— Я уже говорил, что погиб наш лучший минер Митя Лыков. Отходил от взорванного склада с оружием и попал под огонь полицаев. Шесть пуль в грудную клетку. Вы ведь его знали?

— Еще бы, Сергей Тимофеевич, — опечалился Дронов. — Кто же его после первой диверсии в Балабановской роще на своей «кукушке» на Большой Мишкин отвозил? Он еще туточки, где сейчас вы лучину колете, за нашим маленьким столиком сидел, и мы втроем — Липа, я и он — чаи гоняли.

— А где же тот столик сейчас? — оглядывая комнату, спросил Волохов.

— На дровишки недавно порубил, — вздохнул Дронов. — Говорят, голод не тетка, а холод не тесть. Чаек мы тогда попили, а утром его вместе с моим помощником Костей Веревкиным чин по чину на бывшее местожительство Матвея Ивановича Платова доставили.