Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью - Виктор Лихоносов

Жена Мокрина Ивановна, по примеру Дутова читавшая тридцать лет только «Работницу», «Здоровье», складывала в высокий столб переплетенные рукописи, предназначенные для сдачи в государственный архив на вечное хранение. Сперва архив, видите ли, заартачился, ссылался на нехватку полок, но Дутов брякнул куда следует по телефону, и ему выделили единицу хранения.

Жирный суп дымился в тарелке, Мокрина Ивановна протягивала большую сувенирную ложку из чистого дерева, но Дутов отогнал жену, будто она была недозрелым редактором.

— Полукорытов прислал старую статью о тебе.

—' Так бы и начинала. Дай ту статью… «Одухотворенностью веет с каждой страницы Игнатия Дутова, — читал он со слезами умиления и с величайшей благодарностью к человеку, понимавшему его творческую руку. — Книга пронизана любовью к людям и человечеству в целом, оттого грустно расставаться на 969–й странице второго тома с героями (а их 365 душ)…»

— Одухотворенность — это правильно, — хвалил Дутов товарища, на которого он как‑то писал рецензию теми же словами. — Именно одухотворенность… Заверни ему пару телячьих ножек…

Вдруг завинтилось желание поделиться с Полукорытовым новыми мыслями о борьбе с теми, кто ни с того ни с сего взялся раскулачивать живых классиков, и о значении печатного слова вообще. Жена его не пускала: «Да ты б за вечер еще одну жалобу написал». Но Дутов, как всегда, идейно поборол супругу.

Полукорытов открыл сам.

У него были выразительные надбровные дуги, которые как‑то заинтересовали одного ученого, неравнодушного к тайне происхождения человека.

Одаренный с раннего детства, Полукорытов, однако, лишь к сорока годам начал пробовать ученическое перо, а когда перешел уже на автоматическую ручку, потом на шариковую, в магазинах раскупали его роман с твердой корочкой о том, как он женился прямо на рынке.

Всех поразило тогда смелое, непривычно яркое в русской литературе начало повествования: «Слева от дороги находились породистые коровы, некоторые с тяжелыми выменами, давно, видать, не доившимися…» Роман переиздавался шесть раз по месту жительства, а из Москвы рукопись вернули враги и завистники.

В духе полной откровенности протекала около трех часов их беседа о мировой культуре. Тон задавал Полукорытов, до этого часа два читавший журнал «За рулем».

— Ты, когда пишешь о редиске, морковке, денег взаймы даешь?

— Попробовал раз, да…

— Нельзя — я! Природа творчества, она хитрая. Займешь и думаешь: когда отдадут? Мыслям — как это у Чехова? — должно быть просторно.

— Не понимаю я этого Чехова… — покривился Дутов. — «Даму с собачкой» ставят нам с тобой в пример! А чего там такого народного? И надо было ему все же

поженить их. Ну зачем это безобразие: он женат, у нее муж, а они прячутся на Славянском базаре. Тонкости никакой. Ты помнишь, у меня была машинисточка из заготсырья? Но я же не стал писать о ней. — Он сладострастно помолчал, вспоминая самые нравственные часы своей жизни. — И моя Мокрина Ивановна, которую я люблю больше всех за то, что она их всех лучше готовила борщ, узнала бы. Творчество — это тайна. Живешь так, а пиши другое — чтоб воспитывать людей в правильном направлении.

Полукорытов обдумывал изречение товарища минут девятнадцать, потом встал, как в президиуме, и сказал:

— Будем, товарищи, жить по — старому. Как хлеборобы: убери свое поле и помоги соседу.

Забывался, все тянуло его к руководству.

— Это мы правильно учим, но где нам брать денег?

— Не умирают мои образы, товарищи! — закричал Дутов, как на собрании. — Не хотелось бы, честно говоря, оставаться мне в истории литературы, да требуют. Положили миссию мне на плечи. Я умру, а образы будут активно действовать на слои населения. Я так и сказал недавно молодым писателям: чтобы образы были здоровыми и долго жили, давали отличный результат, надо больше и ярче освещать личную биографию, четч е нацеливать их на свершения, на подтягивание отстающей жизни, шире загребать черты характера, длиньше наращивать мысли, чаще давать в руки трудовую лопату, гуще зачерпывать чужой опыт, железнее устраивать забор не нашим героям. Хлопали!

— Больше нам надо угощать редакторов. Не жалей. Они тоже люди. С пятеркой в кармане — это не творчество. Я вчера достал десять килограммов сахару, наварю этого… са… О — ох, пойду я.

Утром перед путешествием в издательство Дутов с женой подсчитывал, сколько рублишек задержалось у них на тот случай, если ядерной войны не будет и придется жить дальше. Прошлый раз вышла ошибка: на первой сберкнижке лежало не 16, а 18 тысяч, но все равно на 3 тысячи меньше, чем у Полукорытова, с которым Дутов всегда соревновался в стилистике. Если к тому же учесть, что на запасной год в сберкассу по улице Длинной было положено всего 14 тысяч, а по улице Прогонной на третий год всего 12, то и дурак поймет, что нижеследующие годы на одну персональную пенсию не проживешь: надо тогда с самой старой сберкнижки срочного вклада снимать 20 тысяч. А зачем? Душа горит помогать государству все больше и крупней. Обеспечение выхода шестого тома становится общественно и жизненно важной задачей.

Мысли классиков перекликаются не только через века, но и через улицу: позвонил Полукорытов и по секрету сказал, что откуда‑то пришла резолюция — «разобраться и доложить…».

Час победы приближался.

«Они, говорит один желторотый, уже перевелись… Не — ет! Выражения не хочется подбирать, а то б… Мы и учеников оставим. Наши люди еще везде на коня взлазят и сидят на нем с девяти утра и до шести с перерывом на обед…»

Дутов оделся, сунул руку в карман и… чуть сердце не оторвалось: помятой пятерки не было! Вчера он в расстройстве отдал ее за телячьи ножки.

«Положу в карман новую, буду идти тихонько и мять ее, рука у меня всегда потная…»

В букинистическом магазине. Среди старых книг о тайнах пола, королевских дворах, монахах, о римских гетерах и французских герцогинях, о приключениях и магнетизме, среди детективов, которыми зачитывались в прошлом веке толпы книгоманов и которые через сто лет еще ярче заблистали корочками для некоторых «заядлых читателей», как‑то стыдливо и ненужно лежат с такими же старыми шрифтами классики и умы мира сего — какой — нибудь (именно какой‑нибудь в этой злачной компании) М. Лермонтов с «затасканным» сюжетом «Героя нашего времени», какой — нибудь граф Л. Толстой со своими скучными поисками смысла жизни и Бога, какой‑нибудь И. Тургенев со своими пейзажами и женщинами. Письма и статьи этих так называемых великих мастеров запиханы в угол как вовсе не нужные. Только и просят наши расхваленные книголюбы: подайте, пожалуйста, «Интимную жизнь монарха» (350 руб.), «Мемуары черной графини» (75 руб.), «В цепях страстей» (125 руб.). На рынке, как в ресторане, все в истории человечества и личной жизни ценное вдруг обесценивается, а все пятикопеечное сверкает золотым рублем. И кажется: зря старались классики и мудрецы просквозить души людские высшим смыслом бытия, зря мучились, страдали, шли в тюрьмы, клали себя на плаху.