Сначала было весело - Алексей Зубко

Не удержавшись, заглядываю вовнутрь.

В полосе света видна стопка сложенных один на другой кирпичиков денег. В каждом сотня купюр. Два десятка кирпичиков в высоту и шесть в ширину. А насколько в глубину тянется этот денежный монумент – неизвестно, продолжение теряется в темноте.

Всхрапнув с присвистом, Великая Екатерина причмокивает губами и храпит дальше.

Осторожно взяв книгу за уголок, тяну на себя. Пачка долларов, словно бы нехотя, соскальзывает и мягко падает на несколько таких же, веером раскинувшихся на полу.

Дешевая амбарная книга с потрепанной обложкой и почти исчезнувшей от времени и грязи надписью: «Учет поступлений».

Быстрый взгляд на Старуху. Спит.

Раскрыв книгу, недоуменно смотрю на сделанные мелким аккуратным почерком записи.

В первом столбце идут имена, во втором – пятизначные числа, в третьем – часть человеческого тела, преимущественно внутренние органы, в четвертом – дата.

– Сколько же вы… – задохнувшись от ярости, в остервенении листаю тетрадь. Здесь сотни имен, если не тысячи.

Первая дата – 13 марта 1995 года, последняя – вчерашняя, в строке с именем Нина и суммой в 55 000.

Страхи враз подтвердились. Нинки больше нет в живых.

Осмысление творящихся в стенах этого подземелья ужасов приходит мгновенно, словно вспышка озарения.

Ноги подкашиваются, я сползаю по стенке, не в силах оторвать взгляд от ровных рядков смертельных приговоров. Имя, цена, за которую храпящая рядом тварь со своей сворой приговаривала людей к смерти, донорский орган, ради которого неизвестные платили деньги, и дата. Дата смерти человека, от которого осталось только имя в потрепанной тетрадке. Даже такому профану, как я, ясно, что это не меню, пускай даже для кафе каннибалов. Здесь подпольный рынок органов для пересадки.

Я смирилась с постоянной болью, со страхом и отчаянием, но потеря подруги и масштабы деятельности этой бесчеловечной своры ужасают.

Ярость десятибалльным шквалом сметает казавшийся незыблемым монумент страха.

Даже дневник, со всей его непосредственной жестокостью, не произвел такого впечатления, как эти математически скупые таблицы учета проданных на органы людей.

Двадцать лет, двадцать с лишним лет эти нелюди в человеческом обличии похищают людей и продают их на органы! А до этого торговали пирожками с человечиной.

Поднявшись, двигаюсь, словно на автомате.

Открыв верхний ящик тумбочки, беру наручники. На надзирательской половине подобное добро в каждой комнате в изобилии водится.

Подхожу к Старухе, стараясь не смотреть в безмятежное лицо бесчеловечной торговки человеческими жизнями, боясь, что ярость во взгляде обожжет даже сквозь сон.

Наручники с трудом, но все же замыкаются на запястье.

Великая Екатерина ворочается, недовольно кривя губы.

Потянувшись, хватаю за вторую руку и, подтянув, защелкиваю второй браслет.

Замычав, старуха пытается перевернуться на бок.

Размахнувшись, я со всей силы залепляю пощечину.

Ладонь обжигает, по костям пробегает ток.

Великая Екатерина, хрюкнув, громко выпускает газы и распахивает глаза.

Постепенно ее взгляд обретает осмысленность.

Дернув наручники, Старуха шипит на меня, плюясь слюной.

– Я тебя уничтожу, сожгу, через мясорубку пропущу.

– Ты – нет, – отвечаю я, скрипнув зубами.

– Великая Екатерина, – голос поднимается до визга. – Ко мне нужно обращаться «Великая Екатерина».

– Мразь ты.

Открыв книгу наугад, читаю:

– Светлана в августе 2005 года, помнишь ее?

– Освободи меня.

Старуха пытается подняться.

Без малейших колебаний бью ногой в грудь, опрокинув ее на спину.

– Дмитрий, 15 мая 2007 года. А его ты помнишь?

– На помощь!

Бью книгой.

Лицо Старухи искажено ненавистью.

– Ты позавидуешь своей подруге, которую вчера пустили на корм ракам. После того, как взяли нужное…

– Ты – раньше.

– Да ты хотя бы представляешь, какие люди стоят за нами? Сколько самых важных персон обязаны своим здоровьем и самой жизнью нам?

– Ты еще скажи, что и президенту органы продавали, – огрызаюсь я. Но ее слова заставляют взглянуть на собственное положение с несколько иного угла. Куда идти после побега? В полицию? Но где гарантия, что они не вернут беглеца обратно? Не обязательно даже, чтобы все были куплены, достаточно распоряжения задержать особо важного преступника, сумасшедшего маньяка. Кто поверит оборванцу, рассказывающему про секретную тюрьму для людей, продаваемых по частям?

– Ты что, дура? Да кто же с президента деньги возьмет, приди ему даже в голову их предлагать.

Открыв дверь кладовки, невольно сглатываю. Денег оказывается больше, чем я вообразить могла. Впечатление, словно вошел в хранилище банка. Взяв пачку, возвращаюсь к кровати.

– Неужели вот это стоило жизней этих людей?

Великая Екатерина переводит взгляд с расползающейся в руке пачки стодолларовых банкнот на амбарную книгу.

– Конечно, стоит.

– Ты даже не человек, – произношу я, качая головой. – Ты хуже, чем каннибал Мордоворот и садист Господин Кнут.

Бабка, кашлянув, бросает:

– Бери денег, сколько унесешь, и иди.

В ее глазах нет ни тени сомнения – я буду торговаться. Судить людей своей меркой – это большая ошибка.

– Уйду, – киваю я. Одним быстрым движением сворачиваю доллары в трубочку и засовываю в рот Старухе. Она дергается, пытаясь вытолкнуть их языком.

– Не дергайся.

Кулаком забиваю рулон глубже.

Великая Екатерина храпит, выпятив глаза. Нижняя губа лопается, по щеке бежит струйка крови.

Поясом от халата обматываю Старухе голову, фиксируя импровизированный кляп. Теперь не выплюнет.

Ухватив ее за волосы, тащу к тайнику.

Откуда только силы взялись? В ней не меньше двухсот килограммов.

Старуха дергается, волосы рвутся пучками.

Массивное тело с каким-то мерзким чавкающим звуком падает на пол.

Пальцы тянутся к моему горлу.

Отпрянув, бью ногой по ребрам.

Захрапев, Великая Екатерина прижимает руки к боку.

Вцепившись в волосы, тяну.

До тайника метров пять. Мне же ценой сверхчеловеческих усилий удалось сократить это расстояние от силы на полметра.

Обессиленно опустившись на пол, вытираю заливающий глаза пот. В спину словно раскаленный прут вогнали. Наверное, смещение позвонков. А тут такие нагрузки…

Так дело не пойдет.

Отыскав на туалетном столике несколько тюбиков крема и ароматическое масло в большой банке, равномерно размазываю содержимое по ковру. Теперь до дверцы в тайник ведет блестящая дорожка.

Бабка дергается, колышет телесами, пытается лягнуть меня, но я не обращаю на нее внимания. Подняв шелковое покрывало, расстилаю его рядом с беснующейся старухой.

– Заползай.

Она машет головой.

Вздохнув, сажусь на пол и, толкая ногами, переворачиваю бабку лицом вниз.

– Сойдет, – решаю я. Она напоминает огромную белокожую лягушку, которую кто-то слегка расплющил каблуком.

Ухватив за край покрывало, тяну.

Шелк хорошо скользит по умасленной поверхности шерстяного ковра, и за считаные минуты бабка оказывается в тайнике. Среди стопок, мешков и просто груд денег. Преимущественно крупных купюр и при этом свободно конвертируемых.

– Иногда, – произношу я, – чтобы не утратить веру в высшую справедливость, нужно стать ее оружием.

Если Старуха и не поняла смысла моих слов, выражение глаз разгадала прекрасно.

Рванувшись, она почти поднялась на колени, но густо покрытые маслом руки соскользнули, и Великая Екатерина завалилась на кучу денег. Ровные стопки накренились, пачки начали лопаться, распадаясь на отдельные купюры.

Вернувшись в комнату, снимаю с трюмо мраморный бюст неизвестного мне древнего философа. Лысый череп, орлиный нос, задумчиво нахмуренные брови, складка на челе… Подходящая кандидатура.

Вернувшись в тайник, склоняюсь над пленницей.

Она дергается, пытается что-то сказать.

Мне неинтересно.

Размахнувшись, опускаю бюст на колено Великой Екатерины.

Треск, хруст и стон. Из раны небольшим фонтанчиком брызжет кровь. Торчит что-то белое, возможно мениск. А может, и нет. С анатомией еще со школы нелады.

– Это даже приятно, – произношу я, повторно замахиваясь.

Удар. Треск.

Аккуратно поставив бюст на пол, иду в комнату. На трюмо, среди баночек-скляночек с весьма дорогой косметикой, стоит почти полная пепельница. Спичечный коробок лежит рядом.

Открыв, удостоверяюсь, что он не пуст.

Вернувшись в тайник, склоняюсь к извивающейся Старухе.

Запах мочи неприятно режет обоняние.

Достав из коробка спичку, поджигаю ее.

– Вспомни всех тех, кого ты убила, – произношу я.

Огонек касается забрызганной маслом бумаги и жадно набрасывается на угощение.

Купюры высокого достоинства пожираются огнем, чернеют и рассыпаются в пепел, совсем как туалетная бумага. Никакой разницы. Вот только на этих бумажках кровь. Кровь и боль невинных жертв стремления к обогащению любой ценой.