Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра - Анатолий Бритиков

Особенная тема человековедения в этом плане, например, задача «свинчивания» сознания с загадочным подсознанием и пробуждение того почти неуловимого, что, тем не менее, уже начинают именовать сверхсознанием. В этой связи фантастику интересуют границы возможных, желательных и нежелательных метаморфоз наподобие тех, что были воспеты на заре европейской литературы Апулеем и Овидием.

Мы часто не отдаём себе отчёт в том, что, например, электрорегуляторы сердечной деятельности, вживляемые прямо в тело, искусственные кровеносные сосуды, «запасные части» сердца и т.п. положили начало куда более радикальным изменениям наших естественных возможностей. Результатом может быть, скажем, неуязвимость к смертельным болезням и травмам, как в повести братьев Стругацких «Обитаемый остров».

Для фантастики, конечно, имеет значение не столько то, возможна ли в принципе та или другая биологическая метаморфоза, сколько — возвысит ли она человека. Желаемое долголетие, бессмертие — не угрожает ли оно нашим нравственным устоям, как случилось с богоподобными галактами в трилогии С.Снегова. Насколько вообще останется человек человеком, надели он себя такими экзотическими свойствами, какие нечаянно обрели персонажи романа С.Павлова «Лунная радуга», какими одарила природа аборигенов далёкой планеты О.Ларионовой «Где королевская охота».

Задачи фантастики, конечно, не в том, чтобы посеять сомнение, породить недоверие, а в том, чтобы предвидеть и оценить желательные и нежелательные пути вмешательства научно-технического прогресса в нашу «божественную природу».

В современном состоянии научно-фантастический жанр явно перерос первоначальное «машиноведение», но не отказывается от изображения техносферы ради гомосферы, а наоборот, раскрывает противоречивую и всё более тесную, всё усложняющуюся обратную связь между ними. Он стремится постигнуть вселенную человека не столько через диалектику души современника, сколько в проекции на будущее тех обратных связей души и тела, которые мы только-только начали разгадывать. Подобным образом астрофизика экстраполирует из прошлых и настоящих процессов Галактики грядущую картину звёздных миров. Это, может быть, самая главная общекультурная функция научной фантастики на современном этапе, хотя она не всегда отчётливо различима в литературной специфике жанра.

Научная фантастика как ветвь художественного человековедения проделала эволюцию от персонажа-«датчика», персонажа-рупора фантастической идеи — к человеку историческому, точнее сказать, к герою-человечеству на грандиозном его пути от первобытного становления к высшим ступеням будущего развития. И дело не только в том, что её современный герой выступает больше обобщённым представителем «рода», чем индивидуально-типичным характером (нефантастическая литература за последнее время тоже, кстати сказать, тяготеет, по наблюдениям критики, к какому-то типологизированному герою, менее индивидуальному, чем прежде). Дело ещё и в том, что герой современной фантастики часто олицетворяет масштабную научно-художественную гипотезу, непосредственно затрагивающую жизненные интересы всего человечества, на десятилетия и века вперёд.

Что обещает нам освоение космоса? Ящик Пандоры, открытый ядерной физикой? Вмешательство в природное равновесие планеты? А что сулит генная инженерия, которая вторгается в заповедную тайну живого? Такие вот глобальные, космические проблемы науки и практики современной жизни, каждая из которых способна изменить до неузнаваемости наш окружающий и внутренний мир, предстают через «типологизированного» героя фантастики, являясь вместе с тем и насущными будущими проблемами художественного уже не человеко-, а человечествоведения. И все типологические черты научно-фантастической литературы, о которых выше шла речь: укрупнённое изображение в типологизированном представителе человечества процессов техносферы, человеческой мысли и чувства в их некой синкретической целостности, все эти глобальные, космические ракурсы, ограничивающие фантастику от нефантастики, как в фокусе, сходятся в способности привлекать к решению своих идейно-художественных задач авторитет будущего.

Не просто необычайное отстранение, в чём иногда полагают своеобразие современной фантастики, но именно «отстранение в будущее» есть та особая призма, с помощью которой она ориентирует нас в усложняющемся с космической скоростью современном мире. В отличие от традиционной нефантастической литературы она непосредственно обращена в то самое завтра, которое нам теперь стало жизненно важно предугадать уже сегодня, чтобы не было поздно.

В статье «Логика ядерной эры», напечатанной «Правдой» в сорокалетие победы над фашизмом, известный белорусский прозаик А.Адамович, размышляя о том, какой должна быть литература в нынешнем мире, «где против жизни нацелено столько мегасмертей», писал, что литература, если она желает активно участвовать в спасении будущего, должна «воспринять логику мышления нашей эпохи»[334].

Философы утверждают, напомнил Адамович, что в наш стремительный век «потенциальное будущее начинает всё более ощутимо влиять на современность», — «будущее, которое существует в человеческом сознании, представлении (а, значит, и в литературе) (хотя, по справедливости, — в значительной мере благодаря литературе, — А.Б.), способно воздействовать и на саму реальность»[335]. Если в неспешные прошлые века, связь времён осуществлялась, преимущественно, от вчера к сегодня, то двадцатое столетие неудержимо увлекают вперёд локомотивы социальных и научно-технических революций, которые одна за другой прорываются к нам из будущего. Диалектика жизни теперь такова, что почти физически ощущаешь, как грядущее — следствие былого и сущего переходит в «причину» настоящего.

Литература по-прежнему подразделяется на поэзию, прозу и т.д., но теперь больше она различается и по временной оси своего реализма. Трудно сказать, что насущнее в наши дни — предостеречь о том, что уже стало проклятьем или о том, что готовит нам завтрашний день; и, разумеется, люди, как никогда нуждаются ныне в предвосхищении желанного будущего. Словом, перед нами различные стороны одной общехудожественной задачи. Проблема ведь не только в том, чтобы литература усваивала эту логику эпохи, но и чтобы сама всеми своими средствами интенсифицировала проективную направленность нашего сознания в борьбе человечества за жизнь и лучшее будущее.

Необычайная «потребность в будущем» — вот то, что способствует развитию (и расцвету) молодого по литературно-историческим меркам жанра. (Научно-фантастический роман просто не успел еще пройти той исторической школы мастерства, что длилась, например, для европейского реалистического романа несколько столетий). Научная фантастика на редкость разносторонне отзывается на эту жгучую потребность — то придвигая буквально завтрашний наш день, то возвращаясь в прошлые его истоки, то забегая в дальние века и тысячелетия, то расширяя представление о социальном будущем, то измеряя мерой человека возможные пути движения цивилизации, то экстраполируя тенденции техносферы сами по себе, то предостерегая нас, то воодушевляя, то предлагая, наконец диалектическую модель разнонаправленных тенденций будущего. Смелый, разносторонний, интеллектуальный жанр, каковым, будем надеяться, он и останется.

Что скрывалось за «кризисом» современной фантастики

«Фантастика вчера, сегодня, завтра» — под таким будничным заголовком появился летом 1973 года в «Литературной газете» большой диалог доктора филологических наук Ю.Кагарлицкого и писателя — фантаста Е.Парнова, положивший начало деловой дискуссии о судьбах жанра, который нередко воспринимался настолько неканоническим, что и серьезный разговор о нем казался дурным тоном. Да, «фантастика перестала быть Золушкой», справедливо напоминал один из откликов, и, вероятно, поэтому участники дискуссии проявили такую озабоченность совсем еще неявными признаками неблагополучия. Но об этом несколько позже.

Сегодня заголовки критических статей вроде: «Фантастика. Что же это такое наконец?» — кажутся уже несколько анахроничными. Но еще несколько лет назад, когда один доктор философских наук мог озаглавить свою статью в центральной газете: «Обедненный жанр», а в «Литературной газете» всем известный прозаик мог так вот прямо и заявить, что коэффициент полезного действия фантастики равен нулю, — тогда еще в самом деле приходилось просвещать и объяснять. Сегодня уже не только друзьям, но и недругам «Золушки» ясно, что миллионные тиражи фантастических романов и горячие обсуждения проблем будущего, которые они вызывают (не только среди наших читателей!), то есть несомненно выдающееся воздействие фантастики на формирование человека будущего идеала как-то не вяжется с нулевой пользой.