Плексус - Генри Миллер

Ситуация складывалась поистине гамсуновская, но Стэнли был не в настроении, чтобы оценить ее по достоинству. За столом мы едва разговаривали. Дети вели себя как запуганные. Софи открывала рот только с дозволения ее повелителя и господина. Денег теперь не хватало даже на проезд до работы. А наличные всегда выкладывала Мона. Изо дня в день я ждал, что меня напрямую спросят, откуда у нее деньги? Софи, конечно, вопросов не задавала. Мона ее зачаровала. Софи не сводила с нее глаз, следуя взглядом за каждым ее движением, каждым жестом. К Моне она относилась как к земному воплощению некой богини.

Ночами, лежа без сна, я спрашивал себя, как бы реагировала Софи, случись ей хотя бы в течение дня проследовать непривычными путями Моны? Например, того дня, когда Мона встречается с одноногим ветераном из Уихокена. Ротермель – так его зовут – будет, конечно, пьян, как обычно. Он будет ждать ее в задней комнате пивного бара, примостившегося на одной из мрачных боковых улочек, которыми славится Уихокен. Он уже наклюкался и бормочет какую-то невнятицу. При виде входящей Моны он поднимается со стула и намерен отвесить ей церемонный поклон, но ему мешает протез. Он дрожит от волнения и сознания собственной беспомощности, как большая птица, попавшая лапой в силки. Проливает пиво и матерится, грязным платком стряхивая жидкость с жилета.

– На этот раз ты опоздала всего на два часа, – ворчит он. – Сколько? – И он лезет в нагрудный карман за своим толстым бумажником.

Мона, со своей стороны, – эту сцену они разыгрывают неоднократно – притворяется оскорбленной:

– Убери свой бумажник! Ты считаешь, я прихожу лишь за этим?

Он: – Убей меня Бог, а еще за чем же! Не из-за меня же!

Дуэт начался. Они репетировали его уже сотни раз.

Он: – Ну, какую историю ты придумала сегодня? Можешь считать меня идиотом, но ты делаешь это классно!

Она: – А тебе непременно нужна причина? Когда ты научишься доверять другим?

Он: – Хороший вопрос. Если согласишься как-нибудь посидеть лишние полчаса, может быть, я отвечу. Сколько у тебя времени? – Он смотрит на часы. – Сейчас без четверти три.

Она: – Ты же знаешь, я должна вернуться к шести.

Он: – Твоя мать все еще болеет?

Она: – А ты как думаешь? Произошло чудо?

Он: – Я думал, на этот раз твой отец слег?

Она: – О, прекрати! Ты опять напился.

Он: – К счастью для тебя. Иначе я мог бы забыть дома бумажник. Так сколько? Давай с этим покончим, а потом немного поговорим! Говорить с тобой – что в университете учиться.

Она: – Сегодня, пожалуй, полсотни…

Он: – Полста? Слушай, сестричка, я знаю, я – дурак. Но у меня нет золотой жилы.

Она: – Ты за прежнее? Хочешь, чтоб мы еще раз повторили все заново?

Ротермель с сожалением вытаскивает бумажник. Кладет его на стол. – Чего хочешь?

Она: – Я уже сказала тебе.

Он: – Я хочу сказать, что пить будешь? Ты же не собираешься бежать, даже не выпив?

Она: – Ну ладно… тогда коктейль из шампанского.

Он: – Пива ты никогда не пьешь, а? – Поигрывает бумажником.

Она: – Что ты вертишь бумажником у меня под носом? Унижаешь?

Он: – Ну, это не так-то просто. – Пауза. – Знаешь, я сидел тут, ждал и думал, чем бы тебя порадовать по-настоящему? Ты этого не заслуживаешь, но какого рожна! Будь я поумнее, не сидел бы я здесь с тобой. – Пауза. – Так знаешь, о чем я думал? О том, как сделать тебя счастливой. Ты вроде бы красивая, но несчастней тебя я вообще девушки не встречал. Я и сам не оптимист, не красавец и с каждым днем все больше разваливаюсь и все-таки не могу сказать, что так уж несчастен. Какого черта! У меня все-таки есть одна нога. И я могу прыгать на ней. И время от времени я даже смеюсь – пусть над самим собой. Но знаешь – я ни разу не слышал, чтобы смеялась ты. Это ужасно. Ты вредишь себе, вот что…

Она (перебивая его): – И все бы переменилось, если бы я вышла за тебя замуж?

Он: – Да не то чтобы. Наша супружеская жизнь вряд ли стала бы цветущим раем. Но во всяком случае, я мог бы тебя обеспечить. И положил бы конец этому попрошайничеству и долгам.

Она: – Если бы ты действительно хотел освободить меня, ты бы меня не покупал.

Он: – Ну вот. Как на тебя похоже! Ты даже на миг не можешь предположить…

Она: —…Что у каждого из нас была бы своя личная жизнь?

Официант приносит коктейль из шампанского.

Он: – Принеси еще один – леди хочет пить.

Она: – Неужели необходимо затевать этот фарс снова и снова? Тебе не кажется, что он уже приелся?

Он: – Мне – нет. У меня не осталось иллюзий. Но это способ общаться с тобой. Лучше уж говорить об этом, чем о больных и больницах.

Она: – Значит, ты не веришь ни слову из того, что я тебе говорю?

Он: – Я верю каждому твоему слову, потому что хочу верить. Должен же я верить во что-то, пусть даже в тебя.

Она: – Пусть даже в меня?

Он: – Ну ладно, ладно, ты знаешь, что я хочу сказать.

Она: – Итак, ты считаешь, что я присосалась к тебе как пиявка.

Он: – Пожалуй, точнее я не мог бы выразиться. Спасибо.

Она: – Сколько сейчас времени, скажи, пожалуйста?

Ротермель смотрит на часы. Он лжет: – Сейчас точно двадцать минут четвертого, – затем делает вид, что испугался. – Но ты должна непременно выпить еще. Я приказал ему сделать еще один…

Она: – Выпьешь сам, у меня нет времени.

Он (в отчаянии): – Эй, официант, где тот коктейль, который я заказывал час назад? – Он забывается и пробует встать со стула. Спотыкается и в изнеможении оседает снова. – Черт бы побрал эту ногу! Лучше уж обходиться деревянной культей. Черт бы побрал эту дерьмовую, гребаную войну! Извини, я забылся…

Чтобы успокоить его, Мона делает глоток из бокала, затем резко поднимается.

– Я должна идти! – говорит она и идет к двери.

– Обожди, обожди минуту! – кричит Ротермель. – Я вызову такси. – Он сует бумажник в карман и ковыляет за ней.

В такси сует бумажник ей в руку.

– Вот, пожалуйста, – говорит он. – Ты же знаешь, я просто шутил.

Мона хладнокровно отсчитывает несколько банкнотов и засовывает бумажник ему в боковой карман.

– Когда увидимся?

– Когда мне снова понадобятся деньги.

– Неужели тебе никогда ничего, кроме денег, не нужно?

Молчание. Они движутся по обезумевшим улицам Уихокена, находящегося, если верить атласу, в центре Нового Света, но имеющего неменьшие шансы претендовать на ранг бородавки на лике планеты Уран. Есть города, в которых оказываешься не иначе как в минуты отчаяния – или в полнолуние, когда вся взбудораженная эндокринная система начинает ходить ходуном. Эти города заложены тысячи световых лет назад людьми доисторического прошлого, у которых было одно утешение: они знали, что им не придется в них жить. В этой анахроничной схеме мироздания нетленно все, за вычетом фауны и флоры забытых геологических эпох. Все знакомо, и все чуждо, на каждом углу можно сбиться с пути. Названия всех улиц здесь пишутся шиворот-навыворот.

Ротермель в отчаянии, ему грезится суматошная окопная жизнь. Ныне он – адвокат, хотя и одноногий. Он ненавидит бошей, лишивших его ноги, но в равной мере ненавидит и своих соотечественников. Но больше всего он ненавидит город, в котором родился. Он ненавидит и себя – за то, что пьет как сапожник. Он ненавидит все человечество и еще птиц, животных, деревья и солнечный свет. Все, что осталось ему от опостылевшего прошлого, – это деньги… Он ненавидит и их. Каждый день, очнувшись от похмельного сна, он попадает в мир жидкой ртути. Преступления для него – такой же объект промысла, такой же товар, как для других – ячмень, пшеница или овес. Там, где он некогда парил, веселясь и ликуя, как жаворонок, он теперь ковыляет с опаской, кашляя, подстанывая, хрипя. Утром того рокового боя он был молод, исполнен сил, мужествен. В тот день он расстрелял из пулемета гнездо бошей, положил двух лейтенантов из собственной бригады и собирался так же поступить с походной кухней. Но тем же вечером он лежал, умирая, в луже собственной крови и рыдал как дитя. Мир двуногих обходил его стороной; ему уже не дано когда-либо в него влиться. И тщетно он издавал нечеловеческий вой. Тщетно возносил молитвы. Тщетно призывал мамочку. Война для него кончилась: он стал одной из ее реликвий.

Увидев Уихокен снова, он ощутил желание заползти под кровать матери и умереть. Он попросил показать ему комнату, где играл ребенком. Выглянул в сад из окна сверху и с отчаяния плюнул в него. Захлопнул дверь дома для старых друзей и пристрастился к бутылке. Между его прошлым и настоящим – века, и челнок его памяти беспрерывно снует взад и вперед. У него только один якорь спасения – его состояние. Но он относится к нему так же, как слепой – к обещанию подарить ему белую трость.

И вот как-то вечером, когда он сидит один-одинешенек за столиком в одном из баров Виллиджа, к нему подходит женщина и протягивает «натюрморт». Он приглашает ее присесть. Заказывает ей обед. Терпеливо выслушивает истории, которые она рассказывает. Забывает, что у него искусственная нога, забывает, что когда-то была война. И неожиданно сознает, что любит эту женщину. Ей не обязательно любить его, ей нужно только быть. Не согласится ли она время от времени с ним встречаться, всего лишь на несколько минут, тогда жизнь снова обретет для него смысл.