Забытая трагедия. Россия в первой мировой войне - Анатолий Уткин

Палеолог признавал, что Керенский обладает магнетическими свойствами и красноречив, и довольно быстро попал под его обаяние. «Его речи, даже самые импровизированные, замечательны богатством языка, движением идей, ритмом фраз, широтой периодов, лиризмом метафор, блестящим бряцанием слов. И какое разнообразие тона! Какая гибкость позы и выражения. Он поочередно надменен и прост, льстив и запальчив, повелителен и ласков, сердечен и саркастичен, насмешлив и вдохновенен, ясен и мрачен, тривиален и торжественен. Он играет на всех струнах; его виртуозность располагает всеми силами и всеми ухищрениями» {382} . Это была оценка оратора. Но как политик Керенский представлял собой для Палеолога новую формацию русских лидеров, главная нелестная характеристика которых заключалась в меньшей надежности.

В условиях социального брожения в России это качество приобретало главенствующее значение. 9 апреля 1917 г. Бьюкенен сообщает в Лондон о том, что «социалистическая пропаганда 'в армии продолжается, и, хотя я не упускаю случая указать министрам на гибельные последствия такого рода разрушения дисциплины, они, по-видимому, бессильны предотвратить его. Взаимоотношения офицеров и солдат в высшей степени неудовлетворительны, немалое число солдат самовольно уходит домой. Их побуждают к этому слухи о близком разделе земли и желание обеспечить свою долю в грабеже. Я не хочу быть пессимистом, но, если положение не улучшится, как только германцы решат предпринять наступление, последует серьезное несчастье» {383} . Бьюкенен, всегда тяготевший к геополитике, теперь, после блестящих царских зал столкнувшийся с правдой о русском народе, обращается к сравнительной психологии. Теперь он видит трудности коалиционного сближения в разном видении традиционных гражданских ценностей. «По представлению русских свобода состоит в том, чтобы требовать двойной заработной платы, демонстрировать на улицах и проводить время в болтовне и голосовании резолюций на публичных митингах. Министры работают на износ и имеют наилучшие намерения. Но хотя мне все время повторяют, что их положение упрочивается, я не вижу никаких подтверждающих это признаков. Совет продолжает действовать так, как если бы он был правительством, и он уже пытался заставить министров обратиться к союзным правительствам по вопросу о мире» {384}.

3 мая 1917 г. Милюков огласил основные военные цели России, новой республиканской России, сделав при этом ссылку на стратегический курс американского президента: «Опираясь на принцип свободы наций, выдвинутый президентом Вильсоном, равно как и державами Антанты, главной задачей союзников следует сделать ликвидацию турецкого господства угнетенными нациями, начиная с армян, которые после победы должны получить опеку России и радикальную реорганизацию Австро-Венгрии. Одним из естественных последствий этой трансформации должно быть объединение сербских территорий; другим — создание чехословацкого государства — оплота на пути германских планов завоевания негерманских земель. Венгрия и германская Австрия должны заключаться в пределах своих этнографических границ для возвращения итальянцев Италии, румын — Румынии, а украинских провинций — Украине. Все эти идеи полностью совпадают с идеями президента Вильсона. Такое же совпадение взглядов наблюдается и в отношении намерений овладеть Проливами» {385}.

Предел русских усилий

Но существует предел, далее которого посуровевший Запад уже не мог оказывать давление на зыбкую русскую политическую сцену. Вожди Запада уже весной 1917 г. пришли к заключению, что организация коллективного выступления западных союзников против нового русского руководства, а также угрозы приостановить доставку военных материалов с целью предотвратить распространение разрушительной социалистической пропаганды, может лишь послужить на руку тем радикалам, которые, стремясь к достижению своих социальных целей, убеждают русское население, что у России, если она заботится о своем самосохранении, нет иного выхода, как заключение сепаратного мира с Германией. Остается ставить на Временное правительство, далекое от стабильности, переживающее собственную политическую эволюцию.

В ответ на замечание Бьюкенена 7 мая 1917 года о том, что Милюков дал союзникам понять, что он решительно настаивает на приобретении Константинополя, Керенский ответил, что Милюков не владеет правом решающего голоса по данному вопросу. Такое разночтение в базовых посылках способно было смутить кого угодно. Одно становилось все более определенным: звезда министра юстиции А.Ф. Керенского всходила на политическом горизонте России, а он был далек от союзнической надежности П. Н. Милюкова, который заметно терял почву, что не радовало знавших его западных дипломатов.

Официальные и неофициальные агенты Запада констатировали яркость Керенского и типичное русское стремление к необычному, стремление положить перед политическими противниками некий эквивалент политического туза, покрывающего собой все иные политические карты. Его все больше влекла идея решить проблему войны и мира неким новым, радикальным образом. Указывая на необходимость нестандартного решения, он заявил британскому послу Бьюкенену на необходимость внимательного анализа расклада сил в Берлине: России уже не нужен Константинополь — о нем теперь мечтают лишь генералы. Что же нужно России в первую очередь? Огромная русская нация более всего жаждет мира. И этот мир можно заключить, если найти подход к оппозиционерам. Он постарается найти ключ к внутреннему раскладу сил в Германии. Подход Керенского буквально ошеломил британского посла. Бьюкенен в тот же день (8 апреля) детально изложил мнение влиятельного русского министра Бальфуру. Фантазии русских министров требовали внимания. Воспринять их спокойно Запад явно не мог.

В единственной фигуре, способной примирить два полюса русской политики — Совет рабочих и солдатских депутатов и Временное правительство, — авторитетном в обеих средах Керенском все больше начинают видеть будущего лидера. Бьюкенен подробно излагает своему правительству взгляды Керенского на текущую войну:

«Участие в войне двух великих демократий (России и Америки. — А.У.) может, в конце концов, заставить союзников изменить свое представление об условиях мира». Закрывая глаза на последствия, фактически роя себе политическую могилу, Керенский начинает говорить об «идеальном мире, который обеспечил бы право самоопределения для каждой нации». Бьюкенен пытается найти общую с Керенским почву, определяя принципы, которым должна, по его мнению, сочувствовать русская демократия. Британская дипломатия готова пересмотреть вопрос о Константинополе, по которому Керенский и Милюков держатся противоположных взглядов. Молодой лидер России питал надежду на то, что русские социалисты окажут влияние на германских социал-демократов. Как признак реализма в мышлении Керенского, посол отмечает согласие с тем, что, если надежды окажутся ложными, «нам придется воевать до тех пор, пока Германия не уступит воле Европы».

Керенский и его коллеги чувствовали себя русскими западниками — совместная победа обещала благотворно сказаться на последующем внутреннем развитии России. Разумеется, они считали себя патриотами; тяготы настоящего они оправдывали благоприятными возможностями будущего. Это будущее они тоже видели в союзе с демократическим и прогрессивным Западом. Их разваливающий Россию курс представлялся им соответствующим глубинным русским устремлениям. Не сумев связать внутренние факторы с внешними, нужды раненой России в мирном покое с перспективами сложного выхода из Антанты, эти последние (очень специфические) западники обрекли себя и в Октябре предоставили историческую арену политическим силам, которые могли смотреться антипатриотическими во всем, кроме главного: они прекратили поток русской крови на Восточном фронте, выразив тем самым сострадание к русскому человеку, которого западники призывали отдать жизнь за цели, ценность которых для себя он так и не увидел.

Полученные в Лондоне и Париже послания с изложением взглядов Керенского и других неортодоксальных мыслителей вызвали там состояние, близкое к панике. Россия все же сдерживала половину дивизий коалиции Центральных держав. Ее сепаратные инициативы могли дорого стоить, ее особый подход к Берлину мог обернуться поражением Запада. Испытывая определенное смятение, англичане и французы обратились к Вашингтону. Если западные союзники не будут держать единый дипломатический фронт, русские социалисты получат шанс. Вильсон, новая моральная сила на мировой арене, должен был убедить молодую русскую демократию в том, что ее идеи общемирового блага имеет шанс на реализацию лишь в случае нанесения поражения оплоту авторитаризма в мире — германскому кайзеру.