Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

Но это было еще ничего. Он, в общем, не имел против Елены, никаких возражений. Он лишь спросил, тяжело отдуваясь:

— А как же тетка?

И Елена ответила, по–видимому, тряхнув в темноте волоами:

— А что — тетка? Тетка спит, как положено. Ее, хоть из пушки стреляй — не разбудишь.

Ей было — весело.

А едва они вышли на улицу, осветившуюся в эту секунду далекой вспышкой, и свернули направо, чтобы вдоль соседних домов пробраться к винному магазину, как буквально нос к носу столкнулись со Старым Томасом, который, расставив руки, загородил им дорогу.

— О! — сказал он, приподнимая нечто вроде длинного посоха. — Какой неошитанный фстреча! Стравствуйте, тети… Малтшик, что ты несешь ф своей канистре?..

— Керосин, — ответил подросток, невольно отступая на шаг.

Но Старый Томас, наверное, не имел в виду ничего плохого. А, напротив, радостно засмеялся и толкнул локтем крепкий, объемистый, туго набитый рюкзак у себя за плечами:

— Гут! О, поше, какой совпатений!.. У тепя — керосин, а у меня — путылка! Мы теперь мошем немношко опьетиняться… Малтшик, тафай идем фместе!.. — посох его взлетел и ударил расширенным концом об асфальт. — Докофорились?..

— Договорились, — сказал подросток.

Он вдруг понял, что это не посох, а старое, наверное, еще прошлого века ружье — двухметровое, с расширенным воронкообразным дулом.

Настоящий экспонат для музея оружия.

Видимо, Старый Томас тоже собрался на баррикады.

Впрочем, сейчас это было кстати.

Отблеск далекой вспышки опять замаячил над улицей, и донеслось через пару мгновений короткое эхо разрыва. А в черном небе, казалось, совсем недалеко от луны, загорелся, немного перемещаясь, огонь сигнальной ракеты.

И почему–то сразу же престал колотиться набат с башни мэрии.

Город как будто оглох.

Лишь отчетливо сыпалась перестрелка в районе, примыкающем к Порту.

Старый Томас вдруг посмотрел на ракету.

— Отшень плехо, — задумчиво сказал он. — Фот что, малтшик и тефотшка, мы толшны поспешить…

Все было действительно очень плохо.

Правда, баррикада, прикрывающая подходы к мосту, еще держалась, но срединная часть ее, составленная из легковушек, была катастрофически разворочена: доски, бочки, скамейки, натащенные неизвестно откуда, свалились в широкую брешь, все как будто разъехалось под тяжелым ударом, а заглаженную таким образом, комковатую, выровненную поверхность очень цепко удерживала узловатая сеть, сплетенная из толстых канатов, и, пожалуй, одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять: в следующий раз сарацины взберутся по этим канатам без особых усилий.

У подростка упало сердце.

Но, по–видимому, еще хуже обстояло дело с самими защитниками: трое, а может быть, даже четверо убитых гвардейцев, вероятно, оттащенные сразу же после штурма, неподвижно лежали у стены ближайшего дома, и подросток немедленно отвернулся, чтобы не видеть, наверное, уже промерзающих тел, а еще один, пятый гвардеец, кажется, именно тот, который непрерывно зевал, покоился сейчас на чем–то вроде матраца — вздергивая время от времени, точно в конвульсии, черную голову и, как будто во сне, повторяя:

— Больно мне, больно…

То ли он обгорел, то ли это спеклась масса крови, натекшей из раны.

Лица у него, во всяком случае, не было.

И Елена, присев, осторожно коснулась рукой именно этой запекшейся творожистой корки:

— Потерпи, миленький, сейчас будет легче…

— Больно мне, больно…

— Потерпи, немного осталось…

Голос у нее был такой, что подросток вздрогнул. Он даже не подозревал, что у нее может быть такой изумительный голос — ни иронии, ни насмешки — проникающий, казалось, в самую душу.

Он судорожно вздохнул.

Но переживать и оглядываться по сторонам ему не позволили: деловитый капрал, у которого левый рукав мундира был напрочь оторван, а предплечье, почти до самых суставов обмотано белыми тряпками, крикнул — здоровой рукой отламывая магазин автомата:

— Не раздумывай, хлопчик!.. Сомлеешь!.. Займись, лучше, бутылками!..

Стало легче от громкого, уверенного распоряжения.

Может быть, действительно, все не так уж и плохо.

Баррикада, во всяком случае, еще сохраняла боеспособность.

Правда, интуиция подсказывала ему, что это — уже ненадолго.

И чтобы заглушить неприятный внутренний голос, поднимающий из глубин сознания приступы безнадежности, он с чрезмерной энергией подхватил рюкзак, только что опущенный перед ним запыхавшимся Старым Томасом, и, зубами развязав крепкий узел, затянутый, вероятно, в результате тряски, начал с невероятной быстротой вынимать из него длинные зеленые бутылки с пестрыми этикетками, а, расставив их, сразу же — заполнять через жестяную воронку желтым, пенящимся керосином. Каждую бутылку он затыкал пластмассовой пробкой и располагал в батарею — чтобы удобно было хвататься. И он так увлекся этим занятием, что совсем не заметил, когда к нему присоединилась Елена — только вдруг обратил внимание, что она придвигает к нему пустую посуду. Бледное лицо у нее было замкнутое и отстраненное. — Умер, — сказала она, не дожидаясь вопроса. И по тону, которым она это произнесла, стало ясно, что сейчас ее лучше не трогать.

Подросток, впрочем, и не собирался.

Краем глаза он видел, что Старый Томас, обстоятельно осмотрев баррикаду и, по–видимому, найдя ее состояние неудовлетворительным, покряхтел и покашлял, выражая тем самым позицию критически настроенного человека, а затем, все же высмотрев среди разбитого дерева более–менее подходящее с его точки зрения место, перешел туда и неторопливо, как будто находясь в своей мастерской, поздоровался:

— Топрой нотши, зольдаты!..

— Привет, привет! — откликнулись ему сразу несколько голосов.

— Ну — «народное ополчение» прибыло!..

— Теперь дело пойдет!..

— Не робей, старик, до офицера дослужишься!..

Но он, не обращая на них никакого внимания, опустился, все так же покряхтывая, на останки вконец раскуроченного дивана и, лишь полностью там устроившись, положив на упор свое допотопное, чудовищное ружье с расширенным дулом, флегматично спросил — ни к кому конкретно не обращаясь:

— А что это фас так мало, зольдаты?..

Ответом ему был взрыв эмоций:

— Это ты у командиров наших спроси!..

— У Мэра, едрит его так и этак!..

— У Начальника Охранного департамента!..

А когда накал страстей немного ослаб и гвардейцы начали затихать, по–видимому, успокаиваясь, то вдруг чей–то высокий и злобноватый голос добавил — несколько запоздало:

— Сам–то ты, чего в одиночку явился?.. Тоже, значит, отсиживаетесь, трусы поганые!..

Злобность была, пожалуй, чрезмерной, все это почувствовали, и образовалась некоторая неловкость. И однако же, Старый Томас опять, казалось, не обратил на нее никакого внимания — достал толстую короткую трубочку, заранее, видимо, набитую табаком, наклоняя голову на бок, несколько раз щелкнул огромным кресалом, а потом, затянувшись и выпустив облако дыма, безразлично ответил — все также, куда–то в пространство:

— Я пришель отин, потому что моих трусей фы тафно расстреляли… Тфа кота раньше… Потому я пришель отин… Поняль, зольдат?..

И неловкость стала прямо–таки невыносимой.

— Разговорчики! — видимо, желая пресечь ее поскорее, прикрикнул капрал. И вдруг бешено рявкнул, вглядываясь из–под ладони в выстывшую прозрачную черноту раскинувшегося за баррикадой проспекта. — Пррр–иготовились!.. Огонь по противнику!..

И, наверное, чтобы подать пример, бухнул огневой хрипотой из своего автомата.

Тут же лязгнул металл и застучали скупые выстрелы из винтовок.

Картина была нереальной.

Потому что блестя под луной причудливой бронзой доспехов, переваливаясь на кривых ненормальных ногах, приближались по всему проспекту рогатые сарацины.

Они были вовсе не такие громадные, как об этом рассказывали, пожалуй, даже несколько ниже среднего роста, но все равно очень страшные, в изогнутых крылатых наплечниках — с копьями, с крюками, крутящимися над головой, со свистящими в воздухе, быстрыми отточенными ятаганами, даже на расстоянии чувствовалась их яростная свирепость: набухал нечеловеческий рев, и колыхался штандарт в виде металлического петуха с раскрытыми крыльями.

— Хэрр!.. Хэрр!.. Хэрр!..

Будто тучи голодного воронья вскипели над городом.

— Хлопчик, скорее бутылки!..

Приподнявшийся на баррикаде капрал, оборачиваясь, беспорядочно колотил воздух руками, а когда подросток, прижимая к груди семь или восемь бутылок, воняющих керосином, неловко добежал до него, то с пронзительным ужасом, наклонившись, увидел, что капрал, успокоясь, сидит, привалившись к проломленной бочке — челюсть у него отвисла, как будто в беззвучном крике, а крестьянские большие глаза совершенно остекленели. И из ткани мундира торчит оперение мощной стрелы с позолоченным древком. И лениво покапывает с него черно–бурая загустевающая уже струйка крови.