Немецкая трагедия. Повесть о К. Либкнехте - Осип Черный

Но когда пришло время утвердить договор с Россией, у социал-демократов не хватило единодушия: выдать открытый грабеж за акт справедливости было не так-то легко.

После жарких споров победила в конце концов осмотрительность: решили, что фракции лучше при голосовании воздержаться.

Канцлер Гертлинг заявил, что с Россией при помощи меча достигнут мир умеренный и справедливый. Слова его убедили всех наивных и всех, кто жаждал мира любой ценой.

После этого взоры немцев обратились на запад, где судьба войны должна была решиться окончательно.

В марте после тщательно проведенной подготовки началось наступление на Марне. Немцы взломали сильно укрепленный фронт и продвинулись глубоко. В Париже началась паника. В Берлине поверили, что развязка близка. Двадцать шестого марта «Форвертс» написал, что наступление, которого все так ждали, приведет к победе и миру.

Март и апрель прошли в радостном возбуждении. Власти зорко следили за тем, чтобы движение протеста не вспыхнуло снова. Но рабочий класс так обессилел в январских схватках, так нелегко набирался новых сил, что энергии на сколько-нибудь внушительные демонстрации Первого мая у него не хватило.

Так тянулось вплоть до лета. А летом англичане и французы перешли в ответное наступление. Кровь полилась рекой. Ставка не успевала подбрасывать резервы, затыкая дыры то здесь, то там. Пришлось даже с Украины забрать много военных частей, хотя положение немцев было там непрочное. Солдат, немного откормившихся на украинских хлебах, спешно перебрасывали на запад. Но что это были за войска! Дух разложения охватил их сверху донизу.

Каждое утро Людендорфу, когда он приходил в свой по-спартански обставленный кабинет, дежурный по штабу докладывал, что произошло за ночь: сведения были неутешительные.

— Некоторые подразделения на востоке сделали попытку вывесить на вагонах красные тряпки.

— Отнюдь не тряпки, господин полковник, а символ опаснейшего брожения.

— Именно это я имел в виду, ваше высокопревосходительство.

— Так… Дальше?

Людендорф, прямой, неумолимый и замкнутый, распоряжения свои отдавал тоном, не допускавшим возражений: указывал, на каком участке произвести замену частей и куда влить подразделения, прибывшие с востока.

— Там серьезных атак противника я пока не предвижу.

— Но дух разложения распространился и на части, которые мы до сих пор считали боеспособными.

— Всех зачинщиков выявлять немедля и расстреливать на месте!

— Мы такое указание направили еще неделю назад.

— Тогда несколько дней подождем, затем потребуем в форме еще более категорической… А настроения в тылу?

— Блок средних партий более или менее устойчив…

— Полковник, мне нужны сведения о том, что предприняли мы. Мы ведь свое мнение выражали канцлеру не раз. А он продолжает миндальничать со смутьянами?

— Ваше высокопревосходительство, я полагал бы полезной встречу руководителей ставки с так называемыми левыми.

Людендорф поднял на него глаза.

— По-вашему, это принесет пользу? — Он помедлил. — Хорошо, запишите в числе наших ближайших мероприятий.

Положение сложилось такое, что за судьбу страны отвечала теперь ставка, и никто больше. Мир с Россией был использован целиком. Но на западе упорство и мощь противника оказались трудно одолимыми. Дела на фронте с каждым днем становились все хуже. Да тут еще фон Кюльман, выступая в рейхстаге двадцать третьего июня, позволил себе заявить, что военной победы больше ждать не приходится. То, о чем наверху говорили шепотом, он опрометчиво сделал достоянием всех.

— Полюбуйтесь-ка, как ведут себя эти господа в тылу, — заявил Гинденбург, пригласив к себе утром Людендорфа.

Тот стал читать с выражением бесстрастия, не нагибаясь и не приближая текста к глазам.

— Так что вы об этом думаете? — спросил Гинденбург.

— На языке войны это называется предательством. Мы не имеем права молчать…

— И что же вы предлагаете?

Людендорф сделал несколько шагов по кабинету. За эти нелегкие годы работа сблизила их, и он позволял себе иной раз некоторые послабления. Из окна были видны газоны и клумбы перед домом: все в цвету, все полно изумительных красок. По дорожкам, посыпанным гравием, шагали старшие офицеры — все как на подбор, статные, хорошей породы, с отличной выправкой. И с такими кадрами Германия на краю катастрофы?! Проклятая гражданская распущенность!

Он вернулся к столу.

— Я полагаю, надо потребовать отставки фон Кюльмана. С такими господами в правительстве мы далеко не уйдем.

— Канцлер, сколько я с ним ни беседовал, уверял меня, что кабинет целиком предан делу армии.

— По-видимому, ваше сиятельство, он бессилен. К власти подбирается левая камарилья, я располагаю точными сведениями. Лишь с большим трудом удалось предотвратить забастовки первого мая. Я дал указание немедленно предавать зачинщиков суду и подвергать суровому наказанию.

— Хорошо, — сказал Гинденбург.

— Мы этот идиотский день кое-как пережили, но любой следующий может стать для нас днем первого мая. Допустим, кайзер согласится убрать фон Кюльмана…

— Почти уверен, что его величество согласится.

— Но главного это не решит. Надо пришпорить социалистов.

— Они довольно послушны, я бы сказал.

— Да, но с каждым месяцем теряют в глазах рабочих свой авторитет. Надо подбодрить их, объяснить, какие надежды на них возлагаются. И выжечь язву либкнехтизма из тела народа.

— А вы не преувеличиваете? — с сомнением спросил Гинденбург. — Либкнехт под замком, имя его почти забыто…

— На любом собрании, во время любой демонстрации его имя произносят самые отъявленные и дерзкие. Нет, эта опасность далеко не устранена. Тем более следует поддержать умеренных социалистов. И потом, ваше сиятельство, мир должен быть заключен во что бы то ни стало, и соци с их международными связями могли бы сыграть тут полезную роль.

Гинденбург рассматривал кольцо на безымянном пальце. Оно связывало его с домом, с семьей и в трудные минуты напоминало, что есть на свете что-то такое, чего даже поражение не может отнять у него.

— Хорошо, я согласен, — произнес он. — А относительно фон Кюльмана выскажу его величеству нашу точку зрения.

Посулы социал-демократов, их обещания близкого и почетного мира вылетели в трубу. Восемнадцатого июля Германия потерпела на западе тяжелейшее поражение. Как раз в тот день нормы снабжения жителей были урезаны еще больше. И надо же было, чтобы Шейдеману пришлось в тот же день делать доклад на собрании активистов в Золингене!