Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный) - Уильям Фолкнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Билеты, — сказал он. — Куда…
— А, — сказал Джиггс. — Майрон, Огайо. Да, то самое, что здесь написано. К Роджерову папаше. Хотят оставить у него пацана. Я думал, ты знаешь. Ты же сказал, что виделся с Джеком на… Эй, друг, ты что! — Он открыл дверь шире и протянул руку, но репортер уже ухватился за дверную стойку. — Слушай, зайди, присядь…
— Майрон, Огайо, — повторил репортер. На лице его появилась прежняя слабая искривленная тихая гримаса, а свободной рукой он все еще отводил руку Джиггса, хотя тот уже не пытался его поддержать. Он начал извиняться перед Джиггсом за причиненное ему беспокойство, говоря сквозь тот тонкий налет на изможденном исхудалом лице, что за неимением лучшего слова можно было бы назвать улыбкой.
— Все в порядке, друг, — сказал Джиггс, все еще мигая, глядя на него грубо-пиратски-заботливо. — Мать честная, ты что, еще не ложился? Слушай, иди, брат, сюда, мы с Артом как-нибудь потеснимся…
— Нет, я пойду. — Чувствуя на себе взгляд Джиггса, он осторожно оттолкнулся от двери, как будто, прежде чем ее отпустить, ему нужно было восстановить равновесие. — Я просто завернул попрощаться.
Он смотрел на мигающего Джиггса из-под все той же слабенькой неподвижной гримасы.
— Пока, друг. Только лучше бы ты…
— Удачи тебе. Или… Можно пожелать парашютисту счастливых приземлений?
— Ну ты спросишь, — сказал Джиггс. — Можно, наверно.
— Тогда счастливых приземлений.
— Ага. Спасибо. И тебе, друг, того же.
Репортер повернулся. Джиггс смотрел, как он шел по коридору, двигаясь все с той же странноватой малозаметной негнущейся опаской, и, завернув за угол, исчез. Лестница была освещена еще тусклее, чем коридор, однако латунные полоски, прижимавшие к ступеням резиновое покрытие, ярко и тихо блестели посередине, где их день за днем полировали подошвы. Негр уже опять спал на своем стуле и не шевельнулся, когда репортер прошел мимо; выйдя на улицу чуть спотыкающимся шагом, репортер сел в такси.
— Обратно в аэропорт, — сказал он. — Можно не торопиться, рассвет не скоро еще.
На берегу озера он появился до рассвета, хотя, когда его увидели остальные четверо, выйдя из темной закусочной и спустившись сквозь выстроившуюся вновь баррикаду машин (хотя теперь их было поменьше по случаю понедельника) к воде, уже рассвело. Тогда-то они и увидели его. Гладкая вода бледно розовела в ответ разгорающемуся востоку, и фигура репортера напоминала на ее фоне собственноручно сплетенный маленькой девочкой рождественский подарок — кружевную аппликацию, долженствующую изображать журавля, который спит стоя.
— Боже, — сказал третий, — неужто он тут торчал все время один?
Но долго рассуждать на эту тему им было некогда, потому что они едва не опоздали; еще не добравшись до берега, они услышали шум взлетающего самолета, а затем увидели, как он делает круг; достигнув, как они подумали, расчетной точки, он некоторое время двигался в тишине, с выключенным мотором, а потом звук возобновился и самолет полетел дальше — вот и все. Чтобы из него что-то выпало, никто из них не увидел, хотя вдруг неизвестно откуда появились три чайки и начали носиться, кренясь, качая крыльями и громко крича, над неким местом на воде поодаль от берега — их голоса напоминали скрип ржавых ставень на ветру.
— Ну и ладно, — сказал третий. — Поехали в город.
Четвертый вновь произнес фамилию репортера.
— Ждать его будем, нет? — спросил он. Они оглянулись, но репортера уже не было видно.
— Напросился, наверно, в чью-нибудь машину, — сказал третий. — Ладно, все, пошли.
Когда репортер вышел из машины на углу Сен-Жюль-авеню, часы в окне ресторана показывали восемь. Но он не посмотрел на часы; медленно и ровно дрожа, он не смотрел ни на что вообще. Предстоял еще один яркий, ясный, оживленный день; сам солнечный свет, сами улицы и стены были бодро-деловито-трезвыми под стать утру понедельника. Но репортер и этого не заметил, потому что вообще никуда не глядел. Когда к нему вернулся дар зрения, он увидел буквы, начавшие появляться словно бы из затылочной части его черепа, — широкий газетный лист, прижатый ржавой подковой, свойственная понедельничным заголовкам способность рождать благодарное изумление, как если бы ты узнал, что твой дядя, который, как ты думал, сгорел два года назад в уничтоженной пожаром богадельне, умер вчера в Тусоне, Аризона и оставил тебе пятьсот долларов:
МОГИЛОЙ ЛЕТЧИКУ СТАЛИ ВОДЫ ОЗЕРА
Потом, без малейшего своего движения, он перестал это видеть. Его зрачки сумели бы восстановить страницу в зеркально перевернутой миниатюре, но сейчас он не видел ее вовсе, тихо и ровно дрожа под ярким теплым солнцем, пока наконец не повернулся и не посмотрел на витрину в тихом и задумчивом отчаянии — не-мухи или бывшие мухи, две половинки грейпфрута, названия съестного на выдвижных полосках, расположенных одна над другой, как станции в железнодорожном расписании, и вместе образующих некое стоячее подобие семейного портрета, — ощущая не просто глубокое и непоколебимое нежелание, но явственный и абсолютный отказ всего организма.
— Ну ладно, — сказал он, — если не поем, то хоть выпью. Если не сюда, тогда к Джо.
Идти было недалеко — переулок, дверь с решеткой, одно из тех мест, где федеральные власти пятнадцать лет пытались воспрепятствовать торговле спиртным, а теперь год пытаются восстановить эту торговлю. Уборщик, впустив его, налил ему в безлюдном баре и откупорил новую бутылку.
— Дела, — сказал репортер. — Я целые сутки был трезвенником. Веришь, нет?
— Про вас — не верю, — сказал уборщик.
— И я про себя тоже. Я сам себе удивился. Удивился черт знает как, а потом понял, что
