Мир приклюяений 1956 (полная версия) - Г. Цирулис

Анастасия Григорьевна поставила перед гостем миску. Из нее валил пар, такой вкусный, что Гринька, сам того не замечая, облизнулся. Борщ был действительно хорош! Густой, жирный, с толченым свиным салом и жгучими стручками красного перца.

Гринька ел не спеша, старательно облизывая деревянную ложку. Комната, борщ, миска с крупными красными цветами напомнили мамкин черный чугун, голубятню, вислоухого поросенка. Стало грустно-грустно. Но голод от воспоминаний не убавился.

Анастасия Григорьевна догадалась, о чем думал мальчонка, и по-своему выразила свое сочувствие. Несколько раз подходила она к нему с половником в одной руке и с кастрюлей — в другой.

— Добавить? — спрашивала она. И, не дожидаясь ответа, подливала в миску.

— Чудно! — вздохнул Гринька и удивленно посмотрел на “мамашу”. — Если мне муторно, так я кушаю, кушаю…

— А когда у тебя все хорошо, весело, — спросила Анастасия Григорьевна, — тогда как?

— Когда весело? Тогда меня и вовсе не накормить!

Старательно выбирая ложкой остатки борща, Гринька поймал на себе мягкий взгляд “мамаши”. Подражая отцу, он пристукнул ложкой по столу и солидно похвалил хозяйку:

— Золотые руки!

Гринька не знал, что и Анастасию Григорьевну одолевали сейчас невеселые мысли. Глядя на гостя, она думала о своих трех сыновьях, погибших в мировую войну. Как она молила бога за них! Сколько церквей обошла, свечей переставила! Каким только святым и чудотворцам не кланялась! Даже дома часами простаивала она на коленях перед маленькой, темной иконой, украшенной бумажными цветами и рушником с вышитыми на концах черно-красными петушками. И ничто не могло избавить ее от серых казенных конвертов с траурной рамкой и коротких, но страшных слов: “Погиб смертью героя на поле брани”. Последний сын, старший, бросил фронт в конце шестнадцатого года и бежал в свой родной город. Его перехватили на каком-то разъезде, не доезжая станции Хасав-Юрт, и расстреляли как дезертира. В виде особой милости ему, как георгиевскому кавалеру, разрешили написать матери. Письмо было путаное, бессвязное. Лишь последняя строка все объяснила, дошла до сердца матери. “Будь проклята война, — писал сын, — и те, кто ее выдумали, кому она нужна”.

Эти слова Анастасия Григорьевна приняла как завещание, как последнюю волю своего погибшего сына.

С тех пор к уголкам ее губ сбежались жесткие морщинки. Она отвернулась от бога и возненавидела всякое упоминание о нем так же горячо, как и верила в него совсем недавно. Вся жизнь ее осталась в ненавистном прошлом. Помогая большевикам, Анастасия Григорьевна не думала о своем будущем, считая, что для нее в жизни осталось лишь одно: стремиться к тому, чтобы другим жилось лучше, чем ей самой. И теперь, глядя на сидящего перед ней Гриньку, Анастасия Григорьевна задумалась: а не ее ли будущее пришло в дом в виде лохматого мальчонки, уписывающего борщ?..

Анастасия Григорьевна убрала со стола посуду. Громыхнула в кухоньке жестяной лоханью.

— А ну… господин хороший, — с шутливой торжественностью пригласила она Гриньку, — пожалуйте мыться.

И жесткие морщинки возле уголков губ разбежались в доброй, материнской улыбке.

ГРИНЬКИНА ТАЙНА

Гринька вбежал в комнату в белой рубашке с чужого плеча. Трудно было узнать мальчишку после купанья. Волосы у него оказались русыми, мягкими, а глаза на чистом лице — уже не светлыми, а темно-серыми.

И мальчуган лишь только теперь присмотрелся к своему новому другу. Понравились ему оголенные по локоть мускулистые руки Романа Петровича, его крепкая шея и туго обтянутая выцветшей ситцевой рубахой широкая грудь.

“Здоровенный дядька!” — с уважением подумал Гринька и с еще большей симпатией посмотрел на обветренное лицо Романа Петровича с выгоревшими бровями и золотистыми редкими усиками. Как и каждому мальчугану, ему нравились сильные люди.

— Присаживайся рядком… — Роман Петрович подвинулся. — Вот так. Теперь рассказывай: кто ты и откуда?

Гринька устроился на кушетке поудобнее — поджал босые ноги под рубашку — и плутовато прищурился:

— А ты кто? Почему меня выручил?

— Обо мне речь впереди, — остановил его Роман Петрович. — Зовут тебя?..

— Гринька.

— Григорий, стало быть? Гриша. Грицько! — повторил Роман Петрович, будто выбирая, как звучит лучше. — Хорошее имя! Рассказывай, Григорий, Гриша, Грицько, Гринька! Кто ты такой?

— Я большевик-одиночка.

— Что-о?

Роман Петрович от удивления даже приподнялся с кушетки.

— Большевик-одиночка, — твердо повторил Гринька.

— Вот это да! — развел руками Роман Петрович. — Сколько живу… Первый раз слышу о такой партии!

— Такой партии нету, — серьезно поправил его Гринька. — Просто я сам, один — большевик. Без партии. Потому и одиночка. А вот подрасту немного, запишусь в партию. Тогда уже стану настоящим большевиком.

— Рановато тебе в партию, — сказал Роман Петрович.

— В самый раз! — решительно отрезал Гринька. — Видал, какого я генералу рака испек?

— Видел.

— И думаешь, меня в большевики не примут?

— Нет.

— Почему?

— Маловат. Подрастешь немного — пойдешь в комсомол.

— Куда? — насторожился Гринька.

— В Коммунистический союз молодежи.

— Нет! — мотнул головой Гринька. — Я лучше в большевики.

— В большевики! — усмехнулся Роман Петрович. — Экой торопыга! А знаешь ты, к примеру, что такое классовая борьба?

Гринька неловко замялся.

— Вот! — продолжал Роман Петрович. — Какой же ты большевик, если даже не слышал о классовой борьбе?

Гриньке стало неловко под ласковым взглядом Романа Петровича.

— Ничего! — смущенно протянул он. — Я выучусь.

— Когда еще ты выучишься! — не уступал Роман Петрович, уверенно направляя разговор к своей цели. — А сейчас? Кто за тебя бороться будет?

— Я французскую борьбу знаю! — буркнул Гринька. — И кавказскую. С подножкой.

Теперь уже опешил Роман Петрович. Человек он был холостой, беседовать с ребятами по-серьезному ему еще не приходилось.

“Как же это я?.. — думал он. — Заговорил о комсомоле и не подумал, что здесь и взрослые-то многие не знают, что полгода назад в Советской России организован комсомол. О классовой борьбе заговорил! Додумался!” Стараясь скрыть свое смущение, он круто повернул разговор:

— Сколько тебе лет?

— Двен… — Гринька запнулся и быстро поправился. — Тринадцать. — И для большей убедительности добавил: — В аккурат.

— Что ж… тринадцать лет — возраст подходящий.