Успех (сборник) - Михаил Харитонов

— Уиски тоже постное, — отмахнулся Лев Генрихович. — Вот ведь, кстати, загвоздка: уж как пятьсот лет прошло, или сколько там… а лучше водки люди ничего не выдумали. А говорят — развитие идёт, развитие… Где оно?

— Ну не скажи, — Крекшин, несмотря на то, что в душе был совершенно согласен с собеседником, из чувства противоречия полез возражать, — много всего напридумывали люди полезного. Особенно сейчас, в наши года — так ведь и прём, так и прём… Вот сам посуди. Ты на чём сюда приехал? Небось, на тролли-басе?

— Ну, — осторожно ответил Остензон, — на нём. Так я его уже три года как не менял. Как езжу в одном вагоне, так и езжу себе. Да и вообще, что нового в тролли-басе? Простая, в сущности, штука. Сверху провод, снизу колёса. Много их, правда, стало, ну да это не развитие, а голое количество…

— Ага, — ухмыльнулся Крекшин, — а из чего такого твёрдого он у тебя сделан? Тут писали, что на Тверской, на четырнадцатой линии…

— Ну, было дело, — посуровел Остензон, — ты же знаешь, я свой сам вожу, наёмным не доверяю. Мало ли что. Вот и въехал в ту коробочку. Я потом штраф заплатил, ну и тому мужику добавил. Всё по-честному.

— Я не про то. Та коробочка всмятку была, а на твоём красавце, кажется, ни царапины? Это что?

— Новый металл, — помолчав, сказал Остензон. — То есть не новый, конечно. Называется «титан». Да про это ж писали уже. Недавно химики французские открыли способ. Ну, я купил патент. Хотел продать, а потом думаю — нет, лучше придержу пока. Но экипаж себе, конечно, сделал. Опять же — целее буду. Сам знаешь, при нашем-то ремесле…

— В Москве таких дел почитай уже лет десять как ничего не было, — несколько обиженно заметил Крекшин. — Это у вас в Новом Йорке того… неспокойно.

— Ох, чует моё сердце, что и у нас со временем то же будет, что и в Нью-Йорке. Поберечься никогда не мешает, — возразил Остензон, накалывая грибочек на двузубую вилку с резной костяной ручкой.

— Это так кажется, — Ипполиту Мокиевичу опять вступил в ум злополучный американский бар, — как было у нас спокойно, так и будет. Мода — она как инфлуэнция: переболеют и ладно. Живы будем — не помрём.

Юркий половой соткался чуть ли не из воздуха. Умело заменил рюмку у Льва Генриховича — с розовой на фиолетовую, с фирменной палкинской полынной настоечкой. На кончик шипа был аккуратно наколот кусочек тёмного, почти чёрного, африканского козьего сыра.

— Вот они, моды-то, — ткнул пальцем Крекшин в рюмку. — Придумали тоже: рюмка с гвоздём. Что, нельзя вилкой? Можно, сами знаем. Играемся по-детски, вот и всё.

— Вот и я говорю, что нет никакого развития, — ловко поддел Остензон, — тролли-басы — это ведь тоже, знаете ли… рюмка с гвоздём. Чем он, собственно, от трамвая отличается? Трамвай по рельсам, а тролли-бас без рельсов… И чего?

Крекшин невольно повернул голову к окну. Посередь улицы, под густым переплетением проводов, сплошным потоком ехали трамваи. Вокруг сновали юркие тролли-басы разных видов и размеров. Разноцветный рой электрических экипажей шумел, звенел, гудел, требуя дороги. По отдельной дорожке ехал неуклюжий спиртоход, оставляя за собой прозрачное облачко перегоревшего дыма. Электрические экипажи его обгоняли, победно позвякивая медными частями.

На глазах купца длинный золотистый тролли, ловко отцепился от электрического провода, проехал, не снижая скорости, между рядами два десятка аршин, после чего водитель захлестнул «усы» экипажа к другой электролинии. Экипаж прибавил ходу, и через мгновение скрылся за углом высокого здания Общества Взаимного Кредита.

— Шельмец водитель… Ну и немецкий аккумулятор у него стоит, литиевый, — оценил Лев Генрихович, тоже за сценкой наблюдавший, — дорогая всё-таки вещь…

— Ну вот! — Крекшин решил снова взять на себя роль защитника прогресса цивилизации, — литиевый аккумулятор, это тебе не рюмка с гвоздём.

— Или вот эти новые итальянские дирижабли, «Монгольфье», — добавил «акула».

— Я так слышал, что ничего особенного, — Крекшин почувствовал в голосе друга нечто вроде интереса, и решился закинуть удочку. — Итальянцы себе имя делают, с этими «Монгольфье». А я вот недавно во Владивосток летал, на «Витязе». Всего-то за два дня с половиною. Красотища-то какая! Смотровая палуба — что на твоём корабле! Смотри в своё удовольствие на облачный план. Страшновато, правда — этак вниз смотреть. Огородки стеклянные стоят, конечно, но всё равно — жуть такая под ногами. Так что я всё больше в ресторане ихнем время проводил. Не так, конечно, как здесь — но лопать вполне можно. Личные каюты, кстати, шёлковыми обоями отделаны, настоящими, не пожалели денег, паршивцы. А ты говоришь.

— Да пожалуйста, хоть бархатом рытым… А «Монгольфье» — интересная штука, — протянул Остензон, снимая губами с «гвоздика» сыр. Подвигал челюстью, проглотил, дёрнув кадыком. — Восемь винтов, с моторами «Электрик Павер». Два огромных литиевых аккумулятора, подзаряжающиеся от атмосферного электричества, изобретение профессора Штирнера из Ганнегау, держится в секрете… Для страховки — спиртовые двигатели. С ними соединена установка по экстренному производству водорода из спирта и воды — на случай потери гелия из оболочки. Специальный патент Берлинской Электрической Лаборатории, собственность Германской Империи, не продаётся. Корпус из армированного алюминия. Грузоподъёмность…

— Погоди, погоди, — Крекшин был знаком с удивительной памятью своего друга, равно как и с его осведомлённостью в технических новинках, однако такая подробность изложения навела его на мысль, — армированный алюминий… А у тебя — патент на новый металл. За этим держишь?

Остензон улыбнулся.

— А ведь Урманцев-то тебе торговать патентом не даст, — заключил Крекшин. — Разве только представить ему дело в разрезе российских государственных интересов… но это ж как повернуть-то надо?

Урманцев, министр воздухоплавания Российской Империи, был человеком предрассудков — среди всего прочего, очень не любил во вверенной ему сфере частный произвол, и однажды даже выдвинул прожект, предполагающий отчуждение всех воздухоплавательных средств с последующею передачею таковых в полное ведение министерства. Прожект, разумеется, благополучно положили под сукно, а сам Урманцев едва не лишился места. При всём том был он честен, прям, и в своём деле разбирался как никто другой. В любом случае, решать с ним деловые вопросы было мукой мученической. К тому же, «русско-американскую акулу» Остензона Урманцев за что-то недолюбливал, и даже, по слухам, выражал в частном порядке мнение, что сердце у этой акулы, если оно вообще есть, целиком американское. Прослышавший про то Остензон, искренне считающий себя патриотом обоих отечеств, очень на эти слова обиделся.