Возвращение из Индии - Авраам Иегошуа

— А для тебя? — в упор спросил я Микаэлу.

— Для меня? — Какое-то время она размышляла, желая ответить как можно более честно. — Мне кажется, что для меня найти важнее, чем искать. Но, может быть, я на свой счет ошибаюсь.

В эту минуту я бросил взгляд на своих родителей. Они стояли и разговаривали о чем-то с профессорами из Иерусалима, время от времени поглядывая по сторонам, скорее всего, в поисках меня. Амнон стоял неподалеку от них с двумя девушками, которых мы оба знали по университету, он что-то говорил им, возбужденно жестикулируя, в то время как его младший брат, лежа на траве, пытался поймать струйки разбрызгивателя. Ни Эйаля, ни Хадас нигде не было видно. Скорее всего, они готовились к церемонии. Но мать Эйаля продолжала сидеть все на том же месте, неподвижно, словно замерзшая белая статуя, — нетронутое блюдо с едой стояло перед ней на столе. Каждый раз она вглядывалась в маленькую расщелину, в которой мы укрывались, и выглядело это так, как если бы она нас заметила. Внезапно с одного конца поляны воздух заполнило стройное пение — небольшая группа мужчин и женщин, членов киббуца, пела, держа перед собою раскрытые ноты. Выглядело это величественно.

— Кажется, они начинают, — сказала Микаэла. — Может, нам подойти поближе?

— А зачем? — неохотно возразил я. — Если у тебя нет возражений, мы можем остаться где сидим и наблюдать за свадебной церемонией отсюда. Мне не терпится услышать окончание твоего рассказа, особенно, в той его части, где появляюсь я. Ты остановилась на том, что Эйнат убежала… но не сказала, от чего именно она убегала.

— От чего? — Мне показалось, что Микаэла была удивлена моим вопросом. — Прежде всего, от родителей… но может быть, и от чего другого.

— От родителей? — повторил я, не скрывая изумления. Меня переполняло любопытство пополам с волнением. Неужели мне предстояло услышать сейчас нечто, чего я не знал еще о Лазаре и его жене? — В каком смысле?

— Ты отлично понимаешь, в каком смысле, — молниеносно отрезала она. — Ты ведь только что не спал эти две недели в одной постели с ними. Разве не так?

— Наверное, у тебя есть основания говорить так, — уклончиво ответил я, рассчитывая спровоцировать Микаэлу на еще одну атаку, с тем чтобы иметь возможность защитить потом обоих, — и женщину, которую я любил, и ее мужа. — Мне они показались очень приятной парой, ко мне они были милы… может быть, немного слишком привязаны друг к другу. Несколько, я бы сказал преувеличенно по части патетики — жена, к примеру, не выносит отсутствия мужа и не в состоянии остаться одна даже ненадолго. Но это и все.

— Может быть, это все для тебя, — сказала Микаэла с неприкрытой злостью, — но, безусловно, этого более чем достаточно для того, кто вынужден жить вместе с ними, как Эйнат, задыхаясь от этого невероятного симбиоза. Иногда мне кажется, что если бы они не взяли с собой в Индию тебя, им не удалось бы привезти ее обратно живой. На обратном пути к дому она умерла бы у них на руках.

— Умерла у них на руках? — повторил я в изумлении эту драматическую фразу, поражаясь глубокой и неприкрытой неприязни к Лазару и его жене, содержавшейся в этих словах. — Ты преувеличиваешь, Микаэла. Умереть не так уж просто, и ты это знаешь.

Пение, доносившееся снизу, становилось все громче, и простые, незнакомые мне мелодии поражали богатством и сложностью звучания. Две пары, облаченные в свободную голубую одежду, появились в центре лужайки, неся с собой хупу. Они воткнули шесты в заранее приготовленные держатели и развернули большой, богато разукрашенный шатер, который был достаточно велик для того, чтобы вместить несколько пар, стоящих плотно друг к другу. После того как навес был воздвигнут, рядом с ним как из-под земли вырос маленький хор, певший весьма громко, словно подбадривая молодоженов своей оптимистической песней. А затем, с противоположных сторон поляны появились двое раввинов, закутанных в молитвенные облачения; с некоторой иронией они отвесили друг другу поклон и также вошли под балдахин, в то время как некая юная девица ступила на трамплин для прыжков в воду, подошла к краю и царственным жестом пригласила Эйаля и Хадас приступить к церемонии бракосочетания.

— Боюсь, что все это действо выглядит несколько нелепо, — сказал я Микаэле.

— Но почему? — протестующее воскликнула она. — Я видела и прежде такую церемонию… и она поражала меня своей красотой и натуральностью. Если я когда-нибудь выйду замуж… я хотела бы, чтобы и у меня все происходило точно так. — И она залилась краской, словно испугавшись того, что произнесла. Но это была та внезапная и непреднамеренная реакция, которая не имеет никакого логического объяснения.

Я был тронут ее искренностью и прижал очень осторожно к своей груди ее кудрявую голову.

— Скажи мне, — попросил я, — скажи, когда я впервые увидел тебя в доме у Лазаров сразу после твоего возвращения из Индии, ты была острижена наголо, так, что в первую минуту я принял тебя за мальчика. Как же ты отрастила свои кудри так быстро?

Я заметил, что она не попыталась освободиться от моих рук. Более того, она притихла и замерла, словно хотела дождаться, пока намерения моих рук проявятся более определенно.

— Я не знаю, — сказала она, пожав плечами, и рассмеялась. — По-видимому, они больше ничего не умеют. Но смотри, смотри, как они ведут Эйаля!

И они действительно вели его так, что правильнее было бы сказать: «он был ими ведом». Он был одет во все белое и сопровождаем эскортом из двух человек, которые крепко держали его слева и справа, в то время как он плавно перемещался меж них. Один из этой пары был отец Хадас, другим, к моему изумлению, оказался профессор Шалев, глава педиатрического отделения больницы, которого Эйаль выбрал на то место, которое принадлежало его отцу. Как это ловко и умно придумано моим другом Эйалем, подумал я про себя, когда вся троица скрылась под пологом. Сделать своего босса ответственным за себя. Наверняка это не окажется лишним в минуту, когда вопрос коснется заполнения пустующих вакансий. С другой стороны поляны в сопровождении своей матери и женщины, которую я не знал, появилась Хадас в своем белоснежном, до земли, свадебном наряде. Мать Эйаля, по-видимому, не могла — а может, и не хотела — проводить свою будущую невестку под свадебный полог, и она осталась сидеть на том же месте, задумчиво, отдельно от всех остальных, время от времени поглядывая в нашу сторону, как если бы она решила понаблюдать именно за нами. И вдруг внезапно вспыхнули все огни, и чей-то голос попросил всех прибывших на свадьбу гостей встать. Два мощных луча осветили балдахин, отчего засверкали и запереливались украшения свадебного шатра, который стал похож на драгоценный камень. Воцарилась оглушительная тишина. Вода в плавательном бассейне замерцала, застыв, как зеркало. В охватившем землю безмолвии различимо было лишь хлопанье крыльев — это ночные птицы, привлеченные светом, кружили над лощиной.

— Больше нам отсюда ничего не разглядеть, — разочарованно прошептала Микаэла и подалась вперед, пытаясь увидать, что происходит под сверкающим пологом впереди нас. В приоткрывшемся вырезе белой блузки я увидел маленькие твердые груди, контрастировавшие с ее длинным стройным телом. Я подумал о своих родителях, остававшихся внизу с последними из гостей, радующихся церемонии, но не исключено, задающими себе вопрос, не приближается ли их очередь вести меня под руки к купе. В эту минуту я готов был удовлетворить их желание, чтобы широкий зев свадебного шатра поглотил нас, как поглотил он Эйаля, и чтобы я стоял под сияющим украшениями пологом — таким вот, как этот, — лицом к лицу с юной девушкой, слушая то, что говорит пара неразличимых молодых рабби, чьи теплые слова поддержки возносятся к небесам сквозь тишину ночи.

— Я думаю, — прошептал я Микаэле, — что на самом деле приятнее наблюдать за всем этим именно отсюда. — И она согласилась со мной, после чего так и осталась сидеть, где сидела, подтянув колени и прижав их к груди.

— Я хотела бы только увидеть их обоих поближе, — сказала она безо всякого раздражения, с покорностью, которая, скорее всего, происходила не только от ее буддизма, но и от ее принципиального отношения человека абсолютно безмятежного, который, как мне вдруг стало ясно, в состоянии был не только воспринять странную любовь, более похожую на западню, в которой я оказался, но и утихомирить вызванную ею боль.

— Извини, что мы по моей вине оказались на этом месте, — извинился я в той чисто британской манере, к которой привык дома, — но мы все еще не добрались до конца истории, которую ты обещала мне рассказать. Так что же говорила обо мне Эйнат — если только она вообще говорила что-либо?

Слабая улыбка тронула губы Микаэлы, так непохожие на те, что завладели моим сердцем. Эта улыбка не шла от всей души, нет — это была улыбка, полная скепсиса, хотя и не лишенная доброты. И поскольку церемония под нами достигла в этот момент наивысшей точки, она поведала мне, что Эйнат не имела ни малейшего представления о планах своих родителей добраться до ее местопребывания в Индии и забрать ее домой. Какой-то человек, прибывший в Калькутту из Бодхгаи, рассказал Микаэле о молодой израильтянке, лежащей в тайском монастыре, которая заразилась гепатитом и очень больна. По описанию Микаэла узнала Эйнат, и поскольку она поняла, что, скорее всего, Эйнат подхватила инфекцию, работая в Калькутте, от одного из пациентов «тротуарной клиники», она почувствовала свою перед ней моральную ответственность, почему и отправилась в Бодхгаю, чтобы присмотреть за ней. Когда она отыскала Эйнат лежащей в маленькой темной комнате, желтой и растерявшейся, страдающей и расчесывающей свои раны, она решила, что родители Эйнат должны быть информированы о положении дел, чтобы они могли прибыть к дочери или послать кого-нибудь, кто мог бы забрать ее, но Эйнат категорически отказалась дать ей свой адрес, как если бы в ее намерения входило как можно глубже погрузиться в болезнь и погрязнуть в ней — возможно, потому, что она рассчитывала в конечном итоге каким-то образом выбраться из всего этого собственными силами. Но Микаэла испугалась, что если она оставит Эйнат здесь, ее состояние ухудшится еще более, кроме того, она заметила у своей подруги еще в Калькутте скрытое желание затеять некое подобие флирта со смертью. А потому, вопреки убеждению, что за свою судьбу каждый отвечает сам, она приняла решение вылететь из Индии в Израиль и настояла, чтобы Эйнат дала ей письмо к своим родителям. Прибыв домой, она тут же поспешила на квартиру Лазаров в Тель-Авиве предупредить их, что случилось с их дочерью. Но когда Эйнат увидела, двумя неделями позже, как в маленькую комнатку входят родители, она не только удивилась тому, что им пришлось совершить продолжительное и трудное путешествие, чтобы увидеть ее, но еще больше испугалась, поскольку не сомневалась ни минуты, что они не станут сидеть у изголовья, тихо ожидая ее выздоровления, а начнут вместо этого делать все возможное, чтобы утащить с собой обратно в Израиль. Но, по-видимому, когда она увидела незнакомого молодого врача, следовавшего за ними, тут же начавшего задавать всякого рода раздражающие вопросы, а затем тихо опустившегося возле нее, начав обследовать ее неторопливо и внимательно, у нее поднялось настроение, поскольку она тут же решила, что может вверить себя в его руки.