рта не раскроет. Вот кира-Экави была занимательной даже и во время самых страшных ее бурь. Тогда она становилась даже еще более занимательной. Ах, и что она за страдалица, размышляла я, опять ей досталось ни за что ни про что, да еще в такое смутное время, когда мы и сами не знаем, что нам уготовил завтрашний день! Но, может, это и к лучшему. Да и как ни крути, ну не могла она ужиться с Викторией на одной кухне. Пойду-ка, отнесу ей банку-другую консервов, подумала я. За полчаса до того к нам пришли попрощаться двое англичан, с которыми мы познакомились у Дейонов. Сначала они отправились к Дейонам, а потом уже к нам. Была объявлена срочная эвакуация британских войск, так что они снялись с места в два счета. С самого утра они открыли свои склады для гражданских, чтобы продовольствие и прочие припасы не попали в руки фашистов. И вот они приехали к нам на грузовике, а тот почти доверху забит самыми разными припасами, там были даже тропические шлемы, такие носят охотники на сафари в Африке. Они знали, что мы не из тех, кто будет биться с честным народом за банку консервов. Слава богу, до этого момента нам всего хватало. В общем, половину грузовика они отвезли Дейонам, а половину – нам. Том был влюблен в Ирини. «Привет, Том, дорогой! – говорю ему. – Х… хау ар йю?» Я уже начала чуть-чуть разговаривать на их языке. Когда-никогда, но сунусь в самоучитель английского. «Бу-бу-бу!» – отвечает мне Том. Он выплевывал слова изо рта прямо как пулемет какой-то. Я ни звука не разобрала. «Нот андерстанд, Том!» – говорю ему. «Что же, они и кофе не попьют?» – спрашивает тетя Катинго. Временами простодушие этой женщины доводило меня до бешенства. «Да что еще за ерунда с вашим кофе, дорогая мама, – говорит ей Ирини, – вы что, не видите, что люди бегут со всех ног, как будто за ними гонятся?» Том смотрел на нее так, будто взглядом хотел выразить все то, что не мог сказать словами. От волнения стал пунцовым, как помидор. «Гуд бай, Айрин!..» – так он ее звал: Айрин. «Какие чудные ребятки! – сказала мне Дейон, она сидела у себя на балконе и увидела, как я вышла из дома. – Моя Берта как кошка влюблена в Мервина. Когда вернется с работы и узнает, что они заходили попрощаться, а ее не было, с ума сойдет от горя. Еще вчера вечером они клялись друг другу в вечной любви…» Так она и говорила. Человек, который плохо ее знал, подумал бы, что эта женщина не сильно встревожилась бы, даже если бы у ее дочери было сто возлюбленных, а не один. Но позже мы с ней стали подругами, и я сошлась с ней поближе. Если за все время Оккупации и наберется с десяток сносных вечеров, то их я провела именно там, и так я увидела, что трудно было бы сыскать более преданную супругу и бдительную мать. А что ее действительно отличало от прочих гречанок, так это удивительное прямодушие. На любую тему она говорила без лишних околичностей. И уж точно она была не из тех, кто взыскует порядочности ниже пояса, изображает из себя святых и невинных, а сам у тебя за спиной делает гадости. Ее муж был англичанином, и, конечно, тут не обошлось без его влияния. Уилли служил главным инженером в «Пауэре». Уже лет тридцать, как жил в Греции. А сейчас они все в Лондоне.
«Ты бы мне лучше яду принесла, а не тушенку! – заявила кира-Экави, когда увидела консервы. – Так и знай, Нина, я умру, я это больше не выдержу». – «Да что случилось? – спрашиваю. – Нашлась наконец твоя невестка или нет?» – «Да пропади она пропадом, еще не хватало, чтобы нашлась, господи помилуй. Пресвятая Богородица! Да чтоб эта чертова баба сдохла страшной смертью! Пошла она куда подальше! Я потеряла моего Димитриса, Нина, нету больше у меня сына! Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить!..» Она села и рассказала мне всю историю с самого начала. Когда Димитрис понял, что Викторию уже не найти, начал плакать и грозить, что покончит с собой, и тут в самый разгар этой сцены вернулся Тодорос с ночного дежурства в редакции, и стоило ему узнать о причине этих ночных бдений, он выпучил свои глазищи да как раскричится: «Да ты повзрослеешь когда-нибудь или нет, Христос тебя разэтак! – орет он ему. – Ты мужчина или где? Если есть у тебя хоть какое-нибудь чувство собственного достоинства, пойди и покончи с собой уже наконец!..» Тот вскочил и прямо посреди ночи прочь из дома. На следующее утро пришел забрать свои вещи. «Пришла бы ты чуть раньше, – причитала она в отчаянии, раскачиваясь взад-вперед, – застала бы. Он был спокоен, как море в штиль, и улыбался блаженной улыбкой, словно видел самый сладкий свой сон…» – «Но как же так! – воскликнула я в изумлении. – Он нашел ее?» Я еще не поняла. И когда она объяснила как, то я от потрясения только и смогла выдавить: «Да что ты говоришь, кира-Экави! Бедная ты, бедная моя голубушка!» Я не знала, что сказать и как утешить. Мы это уже проходили с Диносом, подумала я. И лучше бы он уж раз и навсегда перерезал себе вены, чем сделал то, что сделал. «Да что это, ты магнитом, что ли, притягиваешь к себе все эти несчастья, бедняжечка ты моя?» – воскликнула я. Я понимала, что пусть даже я и скажу ей, что на самом деле думаю, она и есть единственная причина всех этих несчастий, и чему это поможет? Я только сильнее ее расстрою, подумала я. Вот если бы была надежда, что урок пойдет ей впрок, я бы всю правду выложила, пусть даже она никогда бы больше доброго слова мне не сказала. Но мой дорогой папа был совершенно прав, когда говорил, что люди неспособны сопоставлять одно с другим и поэтому страдают так, как они страдают. А я, подумалось мне, лучше, что ли? Но что я действительно считала своим первейшим долгом, так это дать ей практический совет. «Не теряй ни секунды! – говорю ей. – Договорись со своим старшим сыном и отведите его к хорошему невропатологу, пусть даже силой, пока не поздно». Я знала несколько таких случаев, некоторые мои знакомые переносили тяжелые операции и привыкали к морфию, но им помогала специальная терапия. «В самом крайнем случае, – сказала я жестко, – заприте его в сумасшедшем доме…» И впервые за всю историю нашего знакомства я, ничего не скрывая, рассказала всю
