Сердце Зверя. Том 2. Шар судеб - Вера Камша

Руппи передвинул полупустой бокал. Если б только этот адрианианец был отцом Александером или хотя бы прошел Метхенберг…

– Отец Луциан, вы не были знакомы со священником «Ноордкроне»?

– Я слышал о нем. Подобный конец для адепта Славы – величайшее милосердие.

– Милосердие?!

– Несомненно. Куда страшнее отступить, избегая большой крови и не видя иного способа ее избежать. И узнать, что ты ошибся, что случившееся многократно страшнее твоих опасений, а ты опоздал и вернулся к руинам.

– Наверное. – Руппи было не до руин и не до философии, он почти закусил удила. – Я не исповедовался с осени. Раз уж я здесь, я бы хотел не только позавтракать, но и душу очистить. Отца Александера я знал…

– Вы можете съездить в Метхенберг и поискать знакомого священника, а можете рискнуть и выбрать исповедника прямо сейчас.

– Вас? – в упор спросил Руперт.

– Или кого-нибудь еще. Обитель велика.

– Я рискну. Может ли исповедь быть частичной?

– Святой Адриан оставил на усмотрение своих детей многое. Адепт Славы вправе счесть исповедью любой разговор, если он ведется перед боем и если он облегчает совесть, укрепляет душу и дарует утешение одному из собеседников. Адриан разрешал исповедоваться через третьих лиц, когда о делах и помыслах погибшего или плененного воина рассказывал его друг. Тех же, кто обманывал доверие живых, умерших и плененных, приравнивали к нарушившим тайну исповеди.

– Даже так?

– Многое из Адрианова наследия позднее было отвергнуто Церковью, но орден Славы живет по старинке.

– Хорошо, – Руппи смотрел не в глаза собеседнику, а на алого льва, – хорошо… К частичной исповеди я готов, но я хочу знать, что с кесарем и… что слышно о Бермессере и моем адмирале.

– Кесаря разбил удар, – подтвердил слова мастера Мартина клирик. – Если на то будет милость Создателя, он излечится. Непосредственной угрозы жизни его величества нет. Принцесса Гудрун утверждает, что понимает отца, и сама ухаживает за ним. Морской Суд состоится в ранее назначенный кесарем срок. Адмирал Кальдмеер и вице-адмирал Бермессер находятся под арестом в Морском доме. Оба. Сношения с ними строжайше запрещены регентом.

– Запрет касается и священников?

– Духовник ее высочества может даровать им утешение.

– Он адепт ордена Славы?

– Ордена Чистоты.

Зильбершванфлоссе – Чистота, Штарквинды – Милосердие, Фельсенбурги – Знание… Так было, но будет ли?

– Моряки тяготеют к Славе.

– Адмирал цур зее не обращался в Адрианклостер, и я отнюдь не уверен, что сказанное в Морском доме останется между исповедуемым, исповедником и небесами.

Подслушают, уж в этом-то сомнений нет. Остается одно – явиться сразу в суд и обвинить Бермессера. В трусости и попытке устранить свидетеля.

– Как долго я могу пользоваться гостеприимством Адрианклостер?

– Обитель Славы – дом для любого не забывшего свой долг воина. Вы не хотите дать знать о своем благополучном прибытии родным?

Хочет ли он успокоить их всех? Да! Но вот может ли…

– Два дня назад на постоялом дворе в Вюрте задушили молодого дворянина, – негромко добавил адрианианец. – Он путешествовал в одиночку на кровном зильбере и имел темные волосы и правильное лицо. Прошел слух, что это вы, но ваша бабушка покойного не опознала.

Он бы тоже заночевал в Вюрте, если б не свернул в лес. За ней.

– Я приехал на простой лошади, правда, очень хорошей, а в город вошел пешком.

– И все-таки вас выследили. Странно, что убийц было лишь двое. После происшествия в Шеке им следовало быть осторожнее.

– Откуда вы знаете о Шеке?

– Вчера утром герцогиня Фельсенбург прибыла в Эйнрехт.

Мама здесь! Теперь все. Теперь дороги домой до суда нет.

– Отец Луциан, мои родные не видели меня мертвым. Сердце подскажет им, что я жив. Я знаю, что поступаю мерзко, но моя матушка помешает мне сделать то, что нужно. Я помню, что должен чтить родителей и оберегать слабых, но Олафу хуже, чем моей матери. Я понимаю, как это звучит…

– Это звучит справедливо. За века из благих нитей дурные ткачи соткали жуткую картину. В ней слабым можно все, а сильным нельзя ничего, но мир держат сильные, и они нуждаются в защите во имя тех же слабых.

– Я могу остаться в Адрианклостер или мне нужно просить разрешения у аббата?

– Разумеется, вы можете остаться. Если вы все же надумаете кому-либо сообщить о себе, мы постараемся вам помочь. Я знаю ваше имя и ценю ваше доверие, но в обители много братьев. Какое временное имя вы выберете?

– Йозе… – Нет, для того, во что он ввязывается… ввязался, нужно что-то другое. – Пусть будет Ротгер.

Глава 3

Талиг. Оллария

400 год К.С. 17-й день Весенних Молний

1

Катарина кормила голубей, те толкались и дрались, особенно усердствовал один переливчатый. Робер не выдержал, поднял камушек, бросил, попал. Переливчатый невежа взмахнул крыльями и тяжело отпорхнул. Катари слабо улыбнулась.

– Ты и здесь пытаешься быть справедливым.

– Не люблю мародеров, – признался Иноходец, – а этот, ко всему, дурно обращается с дамами.

– Не все дамы стоят того, чтобы их защищать. – Сестра чуть прикусила губу: вспомнила что-то паршивое.

– Дело не в дамах. – Эпинэ всмотрелся в бледное личико. Врач не зря тревожился: девочке следовало себя поберечь. – Как назвать мужчину, поднявшего руку на женщину?

– Голубем, – подсказала королева Талига, – только без крыльев… Робер, пойми наконец, юбки и длинные волосы не превращают нас в ангелов. Не будь некоторых женщин, не было бы и бед, которые они принесли. Иногда мне кажется, что все зло от женщин… Я не о мужском вожделении, тут мы с вами равны.

– Тогда о чем?

– О… неестественном. Женщина создана любить, верить, ждать, встречать… И еще прощать. Своих мужчин, своих детей. Если она захочет большего, то станет чумой. Алиса стала, и твоя тетка Маран… Карваль наказал ее вместе с мужем и был прав.

– Катари!

– Я тебя пугаю? – Голубые, полные неба и слез глаза – и страшные, горькие слова. – Я сама себя боюсь, но, начав думать, трудно остановиться. Если б тетка Маран не захотела украсть твой титул, ничего бы не случилось. Ты бы договорился с Савиньяками, в Эпинэ не послали бы войска, они бы не изменили…

– Забыла, что творили Манрики?

– Рокэ загнал бы фламинго назад, в тессорию, а Генри Рокслей никогда бы не предал Фердинанда при Алве. Никто бы не предал.

Может, и так, но подлости, не совершенные из страха или невозможности, все равно повисают на шее. Просто их никто не видит, кроме Леворукого, а тот смотрит и смеется.

Прошумели крылья – вернулся переливчатый. Теперь он ухаживал. Распустив хвост и раздувшись, паскудник увивался за одной из тех голу́бок, которых только что распихивал ради хлебных крошек. Птицы как люди, люди как птицы…