Ложные надежды (СИ) - "Нельма"

— Я подумаю, что с этим делать, — натянуто улыбаюсь бабушке, кивая на ворох листов в своей руке. — А пока пойду приготовлю чай. Посидим перед нашим отъездом.

Вопреки желанию тотчас же взорваться, на кухню я захожу вполне спокойно, даже аккуратно прикрываю за собой дверь, чтобы бабушка не услышала лишнего, пока не успела снова включить телевизор. Кирилл сидит, уткнувшись в свой телефон, и никак не реагирует, когда я опускаю квитанции на стол прямо перед ним.

Меня трясёт не от злости, а от обиды. От ощущения, словно всю мою жизнь просто обесценили, стёрли в ноль, превратили в бессмысленное и бесполезное шатание из локации в локацию: дом — школа — дом — институт — дом — работа. Зачем это было нужно, если я так и не смогла ничего достичь сама? Если все оправдания моего существования, — переезд и поступление, аспирантура, хорошая работа, даже помощь бабушке, — просто куплены им?

Он отобрал у меня всё. Право на нормальную жизнь, без сожалений и болезненных воспоминаний о совершённой ошибке. Ощущение собственной значимости, способности собрать себя по осколкам и из последних сил ползти куда-то вперёд. Веру в то, что рано или поздно мне удастся оставить позади своё прошлое и обрести хоть что-то, напоминающее счастье.

— Просто какого хуя, Зайцев? — вылетает из меня через пару минут, в течение которых он продолжает печатать что-то в телефоне и делать вид, будто меня здесь нет. Всё самообладание летит к чертям, и мне хочется вцепиться в него голыми руками, царапать, бить, кусать до крови. И выть, протяжно скулить, пока не уйдёт хоть отчасти жжение в груди от невыносимой мысли, что у меня не осталось ничего, принадлежащего мне самой.

Всё — его. И последнее, что я могла бы с гордостью выставить и крикнуть «это не продаётся!», — свои сердце и душу, — сама отдала ему ещё десять лет назад.

Неохотно отрываясь от переписки, он одним пальцем придвигает к себе верхнюю из квитанций, пробегается по ней взглядом и равнодушно пожимает плечами, демонстративно не поднимая на меня взгляд.

— Не понимаю, каких именно комментариев ты от меня ждёшь.

— Хочу узнать, обязательно ли тебе повсюду пихать свои деньги? — от низкого шипения горло сдавливает болью, а позволить себе увеличить громкость я не могу — в гостиной до сих пор тихо, и мне не хочется делать бабушку невольным свидетелем и участником наших с Кириллом разборок.

Он наконец откладывает телефон в сторону, жмурится, трёт пальцами переносицу, скрещивает руки на груди и прислоняется спиной к подоконнику, и только потом смотрит на меня с лёгкой и непринуждённой улыбкой.

Слишком идеальной, наигранной улыбкой.

— Теряешь хватку, Маша. Здесь была отличная возможность ввернуть, что я трачу не свои деньги, а отца.

— Кто тебя об этом просил? — игнорируя его сарказм, киваю на квитанции и опираюсь ладонями на край стола, чтобы скрыть, как дрожат сейчас руки. И хотелось бы объяснить себе, что это всё от той же обиды, или от злости, от раздражения, но нет. Меня просто покачивает из стороны в сторону, как пьяную, и в голове шумит, и хочется осесть прямо на пол.

— Ты же читала «Мастера и Маргариту»: никогда и ничего не просите…

— Хватит! — обрываю его и морщусь от хриплого, наглого смешка, прорезающего остатки моего самолюбия насквозь. — Хватит лезть в мою жизнь. Не смей больше касаться ничего, что связано со мной или с моей семьёй.

— Иначе что, Маша? — он подрывается с места резко, так же опирается ладонями о противоположный край стола и наклоняется вперёд, почти соприкасаясь со мной лбами. И его ледяное спокойствие трескается на глазах, плавится от вспыхнувшего огня лютой ненависти, стекает вниз каплями талой воды. — Что ты сможешь сделать? Включи свою хвалёную логику и назови хоть одну причину, по которой я должен прислушиваться к твоему мнению.

— Просто оставь меня в покое, — цежу сквозь зубы, опасно покачиваясь от напряжения и чувствуя, что вот-вот или ударюсь о него, или просто осяду горсткой дрожащего пепла прямо на противно-скользкую скатерть, к которой приклеились вспотевшие ладони.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Иначе что? Ну же, Маша, не тупи! Что ты можешь мне сделать?! — шепчет хрипло, почти срывается на смех, пытается поймать мой отчаянно бегающий взгляд, чтобы окончательно подавить и сломить мои жалкие попытки сопротивления.

Только не смотри на него, не смотри.

Мне нечего ему противопоставить. Ни тогда, ни сейчас. И дело ведь вовсе не в количестве денег или степени влияния, а в том, что я уязвима и ведома. Чем сильнее цепляюсь за свою мнимую независимость и самостоятельность, тем проще меня раздавить, просто отобрав их.

— Я тебя уничтожу, — выходит глухо и беспомощно, настолько жалко, что мне хочется рассмеяться над этой банальщиной вместе с ним. И кажется, будто именно это ему хотелось от меня услышать, ради этого он так яростно провоцировал, подначивал, выводил из себя.

Уходи, Маша. Уходи, уходи, уходи!

Меня предательски ведёт, и попытка покинуть кухню проваливается в тот же момент, как я слишком быстро выпрямляюсь и чуть не падаю. Или остаюсь специально, завороженно наблюдая за тем, как он в два шага оказывается у плиты, выхватывает из подставки один из ножей и протягивает мне рукоятью вперёд.

— Бери, — властный голос окончательно придавливает меня к полу, не позволяя пошевелиться. И плывущим, опьянённым взглядом еле фокусируюсь на его лице, затянутом тёмной пеленой гнева. — Или ты уже передумала меня уничтожать, слабачка?

Самое время рассмеяться ему в лицо и напомнить, что мне больше не тринадцать лет, хотя и в том возрасте я бы не повелась на такой откровенный фарс.

Только сделать это мешают пальцы, неторопливо, с волнительным удовольствием обхватывающие чуть прохладную на ощупь пластиковую рукоять. Маленькие угольки вспыхивают в животе, когда я ощущаю приятную тяжесть в ладони, и разгораются, распаляются, обдают теплом всё тело, пока он тянет нож вверх и упирает остриём себе в шею.

— Не вижу особенного энтузиазма. Давай же, пользуйся случаем. У-ни-что-жай, — тянет он и расплывается в широкой, болезненно-сумасшедшей улыбке. И мой взгляд соскальзывает с линий тонких, чётко очерченных губ и упирается вместе с блестящей сталью в загорелую кожу, опасно натягивающуюся под лезвием с каждым движением кадыка.

Ловлю себя на том, что плотоядно облизываю губы, принюхиваюсь, упиваясь этим будоражащим пряным запахом опасности, ещё не пролитой крови, дурманящей власти над ситуацией.

А ведь я ничего не контролирую даже сейчас. Ни силу, с которой он сам одурело сжимает пальцами нож, ни силу собственного сумасшедше-аморального возбуждения, которым тело реагирует на происходящее вместо положенных страха и отвращения.

— Предлагаешь прирезать тебя, когда за стеной сидит моя бабушка? — уточняю снисходительно-насмешливо, а голос дрожит и срывается, и моё учащённое, поверхностное дыхание слишком громко звучит на мизерном пространстве кухни, сейчас и вовсе сузившемся до расстояния разделяющего нас шага.

Так потрясающе хорошо, что огромных усилий стоит не закрывать глаза, чтобы позволить себе прочувствовать каждый оттенок эмоций, ярких и чётких как никогда, несущихся вдоль по пульсирующим венам, отстукивающих ритм работающего на износ сердца, собирающихся искрящим напряжением на каждом нервном окончании.

Ещё немного, ещё чуть-чуть, и замыкание неизбежно.

— Увиливаешь от ответственности за свои слова? — ему и напрягаться не приходится, чтобы задеть меня, играючи надавить на больное место, а потом жадно ловить на моём лице признаки замешательства, ярости и осознания собственной беспомощности перед ним.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Когда-то я тоже протянула ему нож и сама опрометчиво приставила его к своему горлу. Стоит ли теперь удивляться своему сплошь исполосованному порезами телу?

— А сам ты давно научился отвечать за свои поступки, Кирилл?

Уголки его губ дёргаются лишь на мгновение, но взгляд…

В нём можно увидеть всё, от сотворения вселенной до конца света. Клубы дыма и выжженные равнины после извержения вулкана, обломки городов, стёртых с лица земли огромным цунами, реки крови и крики боли случайных жертв бессмысленной войны. Там, в глубине беспроглядной тьмы, внезапно загорается яркий свет, выхватывающий ужасающие картины того, как всё трескается, ломается, обваливается и осыпается, разлетается по ледяному ветру, загибается и увядает, оседает и выгибается в муках.