Приобщение - Владимир Шарапановский

— Я на это очень надеюсь, и мне это стоило чертовски больших усилий, а также полного самоотречения. Я ведь мог потратить это время более приятно, а не на беседы в том кабинете, где ты очнулся. К тому же я мог просто исчезнуть в результате тех изменений — просто стало бы некуда возвращаться, так как не было бы того будущего и моего тела, дожидающегося с системой жизнеобеспечения.

— Блин, вот не люблю эти парадоксы времени. Всегда они с каким-либо изъяном или изворотом логики.

— Да-да. Точно как в песне — «Все мозги разбил на части, все извилины заплёл, и канатчиковы власти колют нам второй укол»[100]. А простого никто тебе не обещал, Я и сам много раз это обдумывал. На то было знаете ли более полугода полной недвижимости. А в результате так и не понял, как я попал в машину скорой помощи и тельце младенца. Да, Верочка я помню всё с этой минуты и далее, даже как выходил наружу и обрезали пуповину. Помню лицо врача скорой. Безусловно помню всю твою любовь и заботу обо мне, но зачем ты меня так плотно пеленала послушавшись тех мамаш?! Ноги станут кривые иначе, наслушалась всяких. А я вот лежал, спеленатый словно ебипетская мумия. Очень ценю твои благие намерения, и давно простил все доставленные неудобства, так как сам доставил немало в свою очередь. Свои люди — родные, и счета между нами неуместны. Я дважды рождённый и у меня две мои любимые семьи. Вот такие пироги с котятами.

Теперь заклинило Верочку, наши рассуждения о мироздании её не очень интересовали, и вопросы «who is who» также. А тут коснулось лично.

— И, кто я для тебя теперь? Есть двоеженцы и даже более, а ты у нас двоемамец? Как делить будем? Сам же мне рассказал притчу про царя Соломона и младенца. Будем кромсать пополам?

— Но-но, потише на поворотах. Тихая-тихая, а в омуте черти водятся. Я и не говорил, что считаю тебя мамой. Всегда стану так называть, если тебе это приятно. Но ты для меня скорее любимая внученька. Уж прости старика, но по возрасту вполне годишься. Наверно сама заметила, как мы хорошо сошлись с Всеволодом Никитичем. Так это потому, что мы с ним почти ровесники. Оттого-то я и этого ершистого к нему на каникулы отправил, чтобы набирался толики мудрости. Надоело, знаешь ли, спорить с самим собой!

— Вот, старый пень, всё опять вывернул и снова вывернулся. Не, Вера, бросай с ним спорить. Бесполезно! Похоже, он в этих спорах собаку съел.

— А как узнал? Будущее прочёл или в мозгу что-то осело? Я мил человек в твоем возрасте чуть не схлопотал справку об окончании школы из-за двойки по поведению. Благо педагогический коллектив отстоял от дебила директора. Успешно завалил сочинение, при поступлении на химфак Универа. А понесло туда, так как не желал поступить, сильно меня достала атмосфера в обучении. Поработал на заводе, где был на лучшем счету. Перевели на наладку, и затем попал в армию. Стране понадобилось достроить БАМ, и брали всех сирых и убогих. Я мог бы не служить, так как имел право на белый билет, но решил, что эту школу жизни пройти необходимо. Именно там нас северокорейцы и кормили той самой собачатиной, когда с ними торговались и спорили. Для тебя я спрямил этот путь, так как нет пользы в повторении. Для тебя уже выделен огромный фронт работ, а время не ждёт.

— Ну, спасибо, и земной тебе поклон. Не заставил мучиться думами тяжёлыми, решать и колебаться. Сам всё за меня решил.

— Я бы возможно и далее щадил вашу молодость и не посвящал в эти познания, чтобы не умножать скорбь… Но нельзя и дальше рисковать вашими жизнями, не уведомив, отчего вы подвержены этому риску. Христос просил отца своего небесного отменить то знание, что принес ему вестник. У вас нет такой возможности, так как я совсем не господь бог. Остальные близкие уже несут свой груз знания, и уверен, что вам он тоже по плечу. Ибо господь не дает нам ноши, что не по силам нашим. Это я вам как демиург изрекаю, пусть и маленький — всего от горшка два вершка, к тому же весьма слабосильный. Однако я пытаюсь влиять на будущее, каждым своим усилием, каждым действием. Я в этом мире пришелец из иного, влияющий на его действительность, и вам самим тоже предстоит этим заниматься впредь.

— Вот обрадовал, так обрадовал. Спасибечко огромное! И что бы мы без вашего всеведения стали делать?! Куда уж нами — простым людишкам, до промысла божия?

— Ерничаешь? Это хорошо, значит отошел от шока. Но в будущем был такой мем, по-теперешнему наверно плакат с лозунгом: — «Шок — это по-нашему!» Так что получайте своё и распишитесь. Значится так, Верочка у нас будет оформляться на третью форму допуска, больше ей не надо, а у тебя родной первая на лбу написана! И станешь впредь знакомиться со многим тебе неизвестным. И не благодари, не надо! Это такие мелочи, «ну как не порадеть родному человечку».

— Блин, опять за собой последнее слово оставить хочешь?

— Ага, попал в самую точку. А будешь еще пытаться, то мне многое дополнительно надо поведать, и оно тебе вряд ли добавит весёлого и радостного мироощущения. Так что предпочитаю это делать постепенно.

— Всё, молчу-молчу!

— А ты Верочка, как нормально всё поняла и приняла? Или нам с тобой дополнительно побеседовать по-родственному?

— Да нет, дай пока переварить, а то я за вашим спором никак не поспевала. Вот никогда не думала, что мужики такие болтливые. Папа никогда так много не говорит.

— Так мы же гнилая интеллигенция, которая только на разговоры и исходит, а проку с ней, как с «тех мужей, что безвреднее ужей, егозят да не кусают, не сказать ещё хужей!» А дедушка он только дома молчун, а на стройке бы послушала его как он заливается на русском командном. «Рассказ подрывника» вспомни.

— С ней ты ещё беседовать собираешься, а мне и слова нельзя сказать, иначе сплошные угрозы. Несправедливо это!

— Мил друг, я тут как-то после нападения впал в имперскую ярость, и книгу напечатал пока сидел под домашним арестом. Может ты хочешь стать автором? Кстати, одна из моих любимых вещей. Будешь у нас Гленом Куком. Сама вещь — необходимейшая для поддержания морали и имперского духа. Название «Дракон не дремлет никогда». Ты же помнишь про