Белая рабыня - Михаил Попов

— Тогда — это не сейчас, ты не будешь сыт сегодня обедом, который съел вчера.

— Не все, как ты, живут только сегодняшним днем.

— Это все слова, Хантер, слова, а нам нужно делать что-то, чтобы выжить, а ты предлагаешь предаваться приятным воспоминаниям.

Чем дальше, тем труднее было возражать подобного рода демагогам.

— Командира, который уходит от исполнения своих обязанностей, принято переизбирать по законам берегового братства, — рвал на себе рубаху Робсон.

— Неужели ты думаешь, что если ничего не сможет придумать капитан Фаренгейт, то нам поможет капитан Робсон? — иронически спрашивал Доусон.

— Я не про себя говорю.

— Ну, не ты, так Длуги. Посмотрю я на вас, ребята, когда вы выберете кого-нибудь из них начальником, — обращался «проповедник» к собравшимся пиратам. Но, против его ожиданий, его слова не вызывали взрывов хохота.

— Через неделю мы начнем пухнуть с голоду, и испанцам не придется даже тратить на нас пороху, — в один голос кричали Длуги и Робсон.

— Когда мы возьмем Санта-Каталану, там будет вволю жратвы и выпивки, — заявил Болл. Его слова вызвали в толпе собравшихся только глухой ропот. И Болл стушевался, впервые, может быть, в своей жизни. Дело было в том, что ни он, ни его друзья в глубине души не верили в то, что говорили. Им самим положение представлялось совершенно безнадежным. Зажатые между двумя испанскими армиями, лишенные каких бы то ни было плавучих средств, то есть лишенные даже возможности просто-напросто сбежать, — на что они могли рассчитывать?! Еще день-два, может быть, три, и если бы кто-то из испанских начальников предложил корсарам более-менее сносные условия сдачи, они бы дрогнули и раскололись. Кое-кто, особенно из новичков, поверил бы вражеским обещаниям. Только люди бывалые, постаревшие на морях Мэйна, знали, что испанцы в отношениях с пиратами никогда не считают себя связанными словом. Так что обещать они могут им все что угодно.

Итак, лагерь корсаров жил в напряженном безрадостном ожидании. Все было готово к взрыву, и детонатором его, как это чаще всего бывает в таких случаях, послужила еда. Оказалось, что несколько бочек солонины были заготовлены не по всем правилам, и мясо в них сгнило. Угроза голода стала ближе и реальнее. Возле смердящих бочек самопроизвольно возникла сходка; в течение примерно получаса корсары ругали капитана Фаренгейта, разогревая своими речами друг друга. Адвокатов командира никто не хотел даже слушать. Хантеру рассекли бровь, когда он пытался высказать свое мнение. Кстати, эта травма в скором времени заместителю капитана Фаренгейта весьма пригодилась.

Наконец, когда общая атмосфера сходки дошла до температуры кипения, толпа, предводительствуемая Длуги и Робсоном, направилась к палатке капитана. Их встретил у входа Бенджамен. Длуги и Робсон в самых вызывающих выражениях потребовали, чтобы капитан Фаренгейт немедленно к ним вышел. Ворваться внутрь они все же не решались. Бенджамен ушел. Изнутри никто долго не появлялся, корсары стали говорить друг другу, что командир бежал сегодня ночью или что он боится выйти к ним, — и то и другое подозрение горячило толпу все больше.

Наконец капитан Фаренгейт вышел. Он был прекрасно одет, в парике, с книгою в руках. В общем, он имел достаточно самоуглубленный и безмятежный вид.

Кого-то такое явление сбило с толку, кого-то возмутило, кому— то, наоборот, понравилось. Толпа потеряла эмоциональную стройность. Длуги понял, что он упускает инициативу, и завопил:

— В то время, когда мы выбираем, сдохнуть нам с голоду или погибнуть на испанской виселице, наш вождь наслаждается приятным чтением!

Его слова вызвали не всеобщий, но достаточно мощный гул одобрения.

Доусон, Болл, Хантер, Реомюр и еще человек семь-восемь стояли бледные, схватившись за эфесы своих шпаг. Благоприятной развязки они не ждали.

— Для того чтобы заниматься книжками, ты мог оставаться на Ямайке. Ты притащил нас сюда, чтобы мы спасали твою дочку, а сам плюешь на нас!

— Тебе придется ответить перед судом команды!

— Ты — старик, — кричал Длуги, размахивая пистолетом, — и если ты покончил счеты с жизнью, это не значит, что мы хотим последовать за тобой!

Лидер бунтовщиков, все больше смелея от своих речей и поддержки массы, ближе и ближе приближался к человеку в парике с книгой. Наконец капитан Фаренгейт, молчавший до сих пор и стоявший совершенно недвижно, схватил руку Длуги, сжимавшую пистолет, и стал ее медленно выламывать. Не выпуская при этом книги. Длуги был довольно крупным мужчиной, но постепенно, дюйм за дюймом он начал уступать «старику». Наконец, вскрикнув, выпустил пистолет и отскочил на несколько шагов, потирая запястье.

— Почему ты не на своем месте, лейтенант Длуги? — холодно спросил капитан Фаренгейт.

Тот попытался снова начать обличительную болтовню, но командир его перебил. Толпа при этом молчала, выжидая.

— Один раз я уже при всех предупреждал, что застрелю тебя, если ты покинешь свой пост. Предупреждал? — громко, так, что услышали все собравшиеся возле палатки, спросил капитан.

— Предупреждал, но… — попытался возражать Длуги.

Капитан Фаренгейт, не целясь, выстрелил ему в грудь, и тот, вскрикнув, упал сначала на колени, а потом ничком в лужу, оставшуюся после ночного дождя.

Толпа продолжала хранить молчание. Подобные демонстрации производят на нее впечатление. Требовалось закрепить эффект.

— Так будет со всяким, кто выразит сомнение в моей способности командовать.

Корсары продолжали молчать. Капитан Фаренгейт показал свою силу, но на кону стояла их жизнь, и тут одними угрозами отделаться было трудно.

— Я не просто читаю, сидя у себя в палатке, я думаю и, очень может быть, что-то придумаю для нашего общего спасения. Если через три дня я не представлю вам настоящий спасительный план, то готов предстать хоть перед судом команды, хоть перед самим сатаной. А сейчас всем разойтись по своим местам. Я уверен, что из крепости за нами наблюдают и радуются тому, что здесь у нас происходит.

На этом события утра исчерпаны не были. Часа через полтора после того, как бунтовщики вернулись к исполнению своих обязанностей и в лагере установился обычный порядок, из Санта-Каталаны явился парламентер с белым флагом. Капитан Фаренгейт принял его в присутствии старших офицеров. Парламентером оказался пожилой француз-парфюмер. Его послали, рассудив, что корсарам легче выслушать от представителя нейтральной страны условия капитуляции, чем от испанца. Может быть, француза не разорвут на части. Сам он на это рассчитывал слабо и поэтому вид имел жалкий, а не победоносный, как должно было бы при исполнении подобной миссии.