Гладь озера в пасмурной мгле (сборник) - Дина Рубина

Минут через пять она уже бегала взад-вперед, как загнанная крыса, в поисках информационной стойки, задирая голову на указатели, натыкаясь на пассажиров... Ее обегали, от нее уворачивались... И только какой-то, столбом стоявший, амбал, в которого она врезалась плечом...

– Интересно, – спросил он, не двигаясь, – куда это вы так радостно несетесь, опрокидывая публику?...

Она подняла голову и – повисла на нем, уже не заботясь о том, чтобы выглядеть светской дамой...

По дороге из аэропорта они оживленно переругались по всем вопросам, – жизнь очень быстро набирала прежний темп, вкус и тонус: укладывая в багажник машины ее чемодан, он расхохотался: – «Боже, не верю своим глазам! Мой знакомый синий бантик догнал меня в землях индейских!» – и Вера смутилась и немедленно огрызнулась, что никто здесь не сумасшедший, просто чемодан – типовой, а так его издали видно на багажной ленте...

Надо было только привыкнуть к его седине – Вера всегда острее всего реагировала на изменения в цвете. Когда-то он был брюнетом, а стал, как говорили здесь, – «грей»...

Полдня провели в галерее, где должна была через полгода проходить выставка и куда Вера потребовала немедленно из аэропорта везти ее для осмотра стен, света и квадратуры помещения; где Лёня истоптал ей ноги, контролируя процесс переговоров с дирекцией галереи. Она, как всегда, хотела сама, и только сама составлять экспозицию, заранее объявив ему, что «видала в гробу» всех кураторов, вместе взятых... Лёня заботился лишь о том, чтобы эта фраза не была первой, которую она произнесет, войдя в кабинет менеджера...

Но куратором оказался славный рыжий толстяк по имени Роджер, известный художественный критик и очень успешный арт-дилер, который сразу предложил перенести обсуждение в ближайшую пивную, и в процессе «переговоров» радостно накачался, поддевая Веру, обещая «сделать из нее хоть что-то приличное», и одну за другой рассказывая всем известные байки, вроде той, о Пикассо, заплатившем большие деньги известному французскому критику только за то, чтобы тот не писал ни о ком другом...

– Вы можете писать о ком хотите, – заметила на это Вера, и Роджер состроил плачевную физиономию, выворачивая пустой карман...

Наконец, после бескровно завершившихся переговоров, они с Лёней вышли на улицу и сели в машину... Начинало смеркаться, и дымное облако какого-то цветущего деревца напротив через дорогу висело над землей, словно привязанное к ней тонким стволом...

– Красиво... – проговорила она... – Куда сейчас?

– Вы же устали, Верочка... И голодны... Давайте я вас где-нибудь покормлю.

Она повернулась к нему, внимательно глядя... Да что же это?... Похоже, он трусит везти ее к себе домой?... А такой представительный дяденька... седые виски... На вид – просто сенатор какой-то...

– Не понимаю! – сказала она. – Через какие еще светские рауты вы меня проволочете по пути к обычной яичнице на вашей кухне?

Он засмеялся и тронул машину...

– Это далеко? – спросила она.

– Нет, пять миль от Даунтауна... В районе Лэйк-Шор-Драйв, впрочем, вам это ни о чем не скажет...

Он стал объяснять, излишне подробно – почему ему было необходимо жилье именно в этом районе: во-первых, работа, во-вторых, много лет подряд в Даунтауне жила мама в таком доме для стариков, – тех, что получают «восьмую программу»...

Отвернувшись, она смотрела в окно, где вдоль шоссе тянулась темно-серая, в ряби барашков, с белыми и цветными мазками яхт и катеров, гладь озера Мичиган... Да... к вечеру он как-то сник. Не сделал ни одного замечания, не сказал – как она безобразно худа, ни разу не фыркнул по поводу неправильного ударения в слове... Волнуется?... Разочарован?

Отвык от нее...

Наконец они повернули, проехали еще две улицы и остановились.

– Ну-с... – сказал он, все еще сидя в тусклом свете гаража, как бы и не собираясь выходить из машины... – Приехали...

Она сразу все поняла, когда длинной зеленой аллеей, среди лужаек и высаженных по линейке, словно отлакированных, цветов, вдоль карликовых, как пудели от парикмахера, кустов, они поднялись на холм, к воротам, где на панели он нажимал кнопки-пароли, чтобы их впустили; но и этим, оказывается, заградительные меры не были исчерпаны, и к пещере Али-Бабы они минуты две добирались через какие-то калитки в оградах, пока, наконец, не попали во внутренний двор – нечто вроде патио, выложенного псевдовизантийской мозаикой, – в который выходили две двери. Одну из них он и стал открывать.

Она достаточно пожила на Западе, чтобы – даже при своей обычной бытовой непричастности – оценить месторасположение и статус этого жилого комплекса. Но все еще делала вид, что ничуть не удивляется.

– Вы снимаете здесь?

– Нет, – сказал он... – купил пару лет назад...

– Но ведь это очень дорого?

Он улыбнулся и промолчал. Она вспомнила, как он уверял ее, что звонит по дешевому тарифу, и разозлилась: он по-прежнему подсмеивался над ней и, в общем, был прав.

Казалось, чем ближе они подбирались к его жилью, тем суше и осторожнее он становился, тем дольше длились паузы... и расстояние между ней и им, даже физическое расстояние, как бы увеличивалось... – например, в лифте из гаража они стояли друг напротив друга у противоположных стен. Как будто его уже тяготил ее приезд, как будто не он трезвонил последний месяц по три раза на дню, и трижды менял ей билет, поскольку «выудил гораздо лучший рейс!»...

Сейчас ей уже трудно было поверить, что каких-нибудь четыре часа назад она повисла на нем в аэропорту и готова была ногами сучить от счастья...

Они вошли в темную прихожую, он хлопнул в ладони, как фокусник, и от этого зажегся свет: россыпь мелких звезд в высоком потолке, отраженных во множестве зеркал. Таких штук она еще не видела и засмеялась. Просто какой-то узбекский праздник-«байрам» летней ночью на площади!

– Ну вот... – глухо проговорил он. – Вот и все... Теперь – входите.

Она сделала несколько шагов к дверям в какое-то очень просторное помещение, на пороге остановилась, отшатнулась... и осталась стоять, опираясь – как распятая, – обеими руками о косяки двери, не силах сделать ни шагу, лишь глотая воздух...

– Воды? – спросил он... – Я этого и боялся...

Она увидела свои картины. То небольшое их количество, которое когда-то продавалось в галереях, на аукционах... в тех редких случаях, когда Дитеру удавалось уговорить ее выставить картину на продажу, и она, сломленная его монотонными аргументами, сдавалась... Те картины, которые пропадали, приобретенные какими-то загадочными анонимами, не желающими оставить своей визитки. И она их всех оплакивала, как потерянных детей, потому что в тот момент, когда картина исчезала из ее жизни, ей казалось, что и сама ее жизнь сокращается, тает... Так вот, значит, – кто их покупал... Вот кто собирал годы ее жизни...

Все остальное – роскошный трехэтажный «кондо» – с просторной кухней и баром, столовой и гостиной, шестиметровая стеклянная стена которой выходила на знаменитый рогатый Даунтаун с серой полосой озера Мичиган... камин... белый рояль... – не имело для нее никакого значения... Да пропади оно пропадом, при чем тут белый рояль!

– Вы... играете на рояле? – спросила она деревянными губами.

– Господи, ну сядьте же!... Дайте я вам коньяку налью... – ринулся куда-то за угол, пропал из виду, снова возник:

– Вот... хватаните его разом, ну-ка!

Она опрокинула рюмку коньяку, спросила, не глядя на него:

– Вы что, ездили за мной по всему свету? – и он просто ответил:

– Да.

Она молчала, все еще стоя в дверях, обводя стены подробным пересчитывающим протоколирующим взглядом – так после разлуки ощупываешь взглядом своего ребенка: ага, вот эта царапина на щеке...

Вдруг сорвалась с места и, как безумная, бросилась бегать по дому, смотреть картины, считать их, трогать холсты... Взбежала по лестнице на второй этаж, где в огромной спальне над кроватью (зачем одному человеку эта королевская опочивальня?!) – увидела свой ранний автопортрет: обнаженная по пояс, лет двадцати с небольшим, с бритой головой, похожа на мальчика из Спарты... Продан с выставки в одной из Франкфуртских галерей...

И лагманщик с Алайского был здесь... и диссидент Роберто Фрунсо... и маленькая, как дюймовочка, в гигантской чаше Города – великанша-баскетболистка Рая Салимова... И стиляга Ха-сик Коган с кустом сирени на голове...

Вдруг она поняла, что за много лет их дружбы не подарила ему ни одной картины – скупой рыцарь так не трясся над своими сундуками!... И только когда выбрасывала ненужные эскизы или, машинально закрашенные окурком, окунутым в какой-нибудь соус, квадратики салфеток, он, – умоляя не мять, не мять!!! – бросался, как коршун, подбирал их и потом вставлял в рамки. И здесь повсюду висели эти почеркушки, которым, как всегда она считала, грош была цена...

Этот дом стал ее музеем!

Медленно она спустилась вниз, где он, уже более спокойный, стоял у раскрытого холодильника, выкладывая из него на стойку какие-то свертки и пластиковые коробочки...