Голубь и Мальчик - Меир Шалев

Тирца запротестовала:

— И в результате получится куда больше плиток, больше работы, больше швов, чтобы мельтешили в глазах, и вдобавок машина не сможет подрезать их у стенок.

— Тиреле, ты забыла, что это я здесь укладываю плитки, а не ты, — возразил Штейнфельд. — Углов тут мало, и мы сможем подрезать их вручную, с помощью диска.

— Ему даже тиски не нужны для этого, — восторженно прошептал мне Мешулам. — Человеку восемьдесят лет, а он одной рукой держит плитку, а другой режет ее. Ты глазам своим не поверишь. Диск у него входит в плитку, как нос в масло.

Через час прибыл грузовик и разгрузил балаты. Но тем временем уже начался очередной спор: Штейнфельд требовал положить под балаты песок, а Тирца предпочитала мелкий щебень. Она даже меня вовлекла в свои за-за и за-против: в песок можно добавить немного цементного порошка для лучшего связывания, но из-за мелкости крупинок песок легче передает влагу от одного места к другому, «а тогда приходится половину дома разбирать, чтобы найти, откуда берется сырость».

— Терпеть не могу щебень под балатами, — сказал Штейнфельд. — Песок лежит себе тихо, а щебень делает «кххх… кххх… кххх…».

Тирца рассмеялась, но на этот раз не уступила:

— Во-первых, не тебе жить в этом доме. А во-вторых, он, — показала она на меня, — вообще не услышит твои «кххх… кххх… кххх…». Ты единственный человек в мире, который их слышит.

Штейнфельд еще немного поворчал и сдался, а Тирца сказала:

— Ничего, Штейнфельд. Ты победил в балатах, а я — в том, что под ними. Твою победу видно, а мою нет.

Мешулам был счастлив:

— Ты видел что-нибудь подобное? Ты видел, как она сражается за тебя?! Зубами и когтями! Клыками и ногтями!

— И это приводит тебя в восторг? — спросила потом Тирца. — Что твоя дочь, которая уже построила на своем веку целую кучу гостиниц, и больниц, и индустриальных комплексов, и торговых центров, и дорожных развязок, которая одной левой справляется с любыми чиновниками в министерстве обороны, и министерстве жилищного строительства, и министерстве транспорта, сумела справиться со старым плиточником? Это тебя восхищает?

— Постой минутку! — сказал Мешулам. — Ты знаешь, что у тебя надо лбом появились два седых волоса?

— Что с тобой будет, папа? Какими глупостями ты занимаешься!

— Как прекрасно! Теперь я могу наконец умереть.

— Мало того что я сама плачу из-за этих седых волос, — сказал Тирца, — так теперь еще и ты?! Спрячь этот свой платок побыстрей в карман!

— Это не из-за твоих седых волос я плачу. Это потому, что ты наконец сказала мне «папа».

— Не рассказывай сказки! Скажи еще: «Если бы Гершон был жив, у него тоже были бы сейчас седые волосы».

Штейнфельд заворчал:

— Хватит вам уже! Мешаете мне работать…

Он протянул шпагат по ширине комнаты, обозначая им начало первого ряда балат, и тот из китайцев, что помоложе, раскидал гравий на открытом бетоне. Штейнфельд велел ему смешать в корыте белый песок с обычным и добавить известь и цемент, а воду отмерил сам.

Китаец помешивал смесь, отвечая молчаливыми улыбками на раздраженное ворчание старика:

— Видишь! Из-за этого я и не хотел подстилать щебень! Смотри, какие комки! Поди объясни этому китаёзе, что раствор должен быть без единого комочка, гладкий и вкусный, как паштет из печенки.

Он положил на пол ту вышитую подушечку, которую принес в своем ведерке, и со стоном опустился на колени. Рабочий поставил рядом с ним ведро с раствором. Штейнфельд зачерпнул лопаткой из ведра, положил щедрую порцию раствора на щебень, разровнял, добавил еще и разровнял снова. Его движения были скупыми и быстрыми, совсем не такими, как походка и речь. Кончиком лопатки он начертил в растворе две глубокие молнии, два зигзага, напоминавшие английскую букву «зет»:

— Так раствор не расползется весь по сторонам. Когда балата ляжет на него, он войдет в эти зигзаги и заполнит там всё до последнего пузырька.

Потом он положил на раствор балату, легонько постучал по ней рукояткой молотка и кончиком лопатки собрал выдавленный снизу раствор, положил свой ватерпас в направлении с юга на север, а затем с запада на восток, проверил и сказал:

— Видишь, как ровно? У американского президента бильярдный стол не такой ровный, как эта балата. Можешь положить на нее шарик от шарикоподшипника, он всё равно не шелохнется.

Он снова разровнял щебень ладонью, проворчал: «Песок лучше!» — и снова положил порцию раствора. Опять разгладил, начертил свои маленькие молнии, положил еще одну балату и снова постучал. В этих его размеренных глухих постукиваниях был какой-то особый ритм, словно они с домом посылали друг другу потаенные сообщения, как заключенные из соседних тюремных камер. Он погладил рукой обе плитки, скользнул испытующей подушечкой большого пальца вдоль шва, снова взял ватерпас и на этот раз положил его на обе балаты сразу.

— Ошибки укладки невозможно скрыть, — объяснила мне Тирца. — Провода и трубы спрятаны в стенах и в полу. Штукатур и маляр пообвиняют друг друга в халтуре, но потом всё равно ее замажут. Но работа плиточника открыта глазу, а из-за всех этих прямых углов и длинных швов даже непрофессиональный глаз сразу видит ошибку.

— Нахальная девочка, — проворчал Штейнфельд, — но в работе немного соображает.

Часа через два с половиной, закончив укладывать три первых ряда, старый плиточник протянул руку старому подрядчику и сказал:

— Помоги мне встать.

Мешулам взял его за руку и поднял. Оба застонали от боли и усилия.

— Теперь, когда Штейнфельд уложил первые три ряда, как только он один умеет, — сказал мне Мешулам, — любой плиточник может уже продолжать дальше.

А Штейнфельд объявил:

— То, что я сделал вам здесь, даже наше сраное правительство не сумеет испортить. Теперь пусть ваш китаёза продолжает сам, только проследите, чтобы он не положил вам рис вместо щебня!

Я вышел с ним наружу. Он заглянул в холодильник и крикнул:

— Тиреле, как насчет кусочка копченой рыбы?!

— Всё там внутри, — крикнула она из дома. — Поищи как следует.

— А как насчет капли водочки под рыбу?!

— Не во время работы, Штейнфельд. Возьми себе пива, хватит с тебя.

Штейнфельд вынул из холодильника рыбу, зеленый огурец и сыр, нашел в закрытом отсеке хлеб, потом извлек из глубин своего школьного ранца нож, отрезал кусок рыбы и сел на стул. Его правая рука дрожала.

— Это уже несколько лет она так дрожит — сказал он мне. — Доктора ни хрена не могут сделать, но как только я становлюсь на колени, чтобы работать, она тут же перестает. — И протянул мне огурец: — Почисть мне его, пожалуйста.

Я почистил ему огурец и хотел было налить пива в его чашку. Но Штейнфельд сказал, что предпочитает пить прямо из бутылки:

— Из чашки у меня всё выплескивается. Только не говори об этом Тирце, хорошо?

Когда он закончил есть и пить, я положил для него подстилку в тени рожковых деревьев, он лег на нее и заснул. Мешулам сказал Тирце:

— Пусть твой рабочий пока делает что-нибудь другое, а мы с тобой немного продолжим после Штейнфельда. — А мне сказал: — Мы с Тиреле уже уложили в своей жизни пару-другую балат, а ты берись, смешивай и подавай нам раствор, заодно выучишь новую профессию.

Я смешивал и подавал, а Мешулам Фрид и дочь с ограниченной ответственностью встали на колени и начали укладывать. Потом Мешулам сказал:

— Ну, Иреле, теперь и ты положи несколько балат, все-таки это твой пол.

Я всё еще помню, где они лежат. Даже сегодня, через несколько месяцев после того, как Тирца оставила меня и ушла, я могу опознать мои балаты, и ее балаты, и те невидимые углубления, которые наши тела оставили в полу.

Но в то время мы еще были вместе, и Тирца признала:

— Штейнфельд был прав. Двадцать на двадцать действительно красивей.

И назавтра объявила:

— Раствор уже высох. Давай обновим и наш новый пол.

— Подстелить что-нибудь?

— Нет. Много ли людей могут сказать, что они лежали в обнимку на полу, который сами же и настлали? Ляг на меня, юбимый, я хочу почувствовать тяжесть твоего тела.

Я лежал на ней. Мы соприкасались грудью, прижимались бедрами, встречались губами. Наши колени — чашечка к чашечке, руки вытянуты в стороны, пальцы переплетены, как будто мы распяты друг на друге.

— Давай совсем разденемся. Подумай, как приятно — горячее тело на прохладном полу!

Заходящее солнце заполнило собою проем в стене, пробитый в первый день творения дома, залило и зажгло его пустое пространство.

— Ты соскучился по мне?

— Да.

— Так вот я пришла. Это я. Я здесь.

— Хорошо.

— А когда меня не было?

— Когда тебя не было что?

— Ты тоже скучал по мне?

— Да.

— Когда больше?

— Тиреле, я увидел тебя не позже чем сегодня утром.