Золото Удерея - Владимир Прасолов

— Так что, Иван Авдеич, каков твой ответ молодым будет? — повернувшись от окна к купцу, спросил чернобородый.

А он и ответить ничего не может, потому как во дворе мешки с мукой рвутся в руках грузчиков, и сыплется белая крупчатка в грязь, и топчут ее ноги мужицкие… А из распахнутого амбара выползает весь в крови Иван Косых и, грозя ему в окно кулаком, кричит:

— Не замай меня, Авдеич, не замай, кровушкой своей умоешься!

— Пошли вон! — прошипел он чернобородому. Повернулся к нему, а его и нет, а вместо него стоит Матана, и в руках нож окровавленный.

— Сполнил я твою просьбу, Иван Авдеич, за это хочу твою душу забрать, моя-то бросила меня… — и ближе, и ближе идет.

А он, как прирос ногами, двинуться не может, и тогда закричал он… И проснулся. Весь мокрый, и зубы мелко стучат. Дотянулся до приглушенной лампадки, трясущимися пальцами добавил свет и. увидев в дверном проеме жену, со свечой в руках, чуть не рухнул без памяти.

— Что с тобой, Иван, ты так кричал…

— Ничё, иди спать, дура, напугала до смерти! — заорал он на жену.

Никогда раньше не слышала она от него такого. Строг был, но чтобы вот так грубо, никогда…

«Плохо дело», — подумала она и тихо ушла, не проронив ни слова.

Никифоров уже так и не уснул до утра. Думы, одна тяжелее другой, не давали ему покоя. Он почувствовал опасность. Страх, пришедший к нему, во сне не покидал его, как он ни старался. Только приличная доза спиртного заглушила, не опьянив, но вернув ему способность действовать. А действовать он решил без промедления. С утра, едва солнце взошло, прошелся по своему двору. Посмотрел амбары, конюшню, велел готовить лошадей и направился в заезжую избу на Комарихе. Там за завтраком и встретил Пелагею Уварову.

— Доброе утро, Иван Авдеич! — приветливо встретила она.

— Доброе, доброе, — ответил Никифоров.

— Чего так рано-то, не спится?

— Хозяйство большое, ему присмотр нужон.

— Так у вас приказчики есть, аль не справляются?

— Справляются, справляются, я нерадивых работников не держу. Сегодня по приискам собрался проехать, заодно провиант кое-какой твоему поручику завезти надобно на зимовье.

— Иван Авдеич, а не возьмете меня с собой?

— Отчего не взять, свидитесь, поди, соскучилась?

— Ой, спасибо!

— Тогда собирайся. Только учти — верхами едем. Сможешь?

— Отчего нет, я ж деревенская, — подхватилась Пелагея, оставив свой завтрак нетронутым.

— Да ты поешь, дорога-то дальняя, успеешь собраться.

— А он там ждать вас будет?

— Конечно, уговор об том был, — соврал Никифоров.

— Тогда я быстро. Я мигом. — И, сияя обворожительной улыбкой, Уварова поспешно ушла.

— Я заеду, — сказал вслед Никифоров, проводил взглядом ее ладную фигуру и оправил руками бороду.

«Хороша, чертовка! Вот тут-то ты мне и сгодишься, красотка. Вовремя про тебя вспомнил. Вовремя и к месту. Чем не причина для моего приезда! Уговорила баба, соскучилась, вот и пришлось, бросив дела, ехать к вам. Почему не сделать приятное хорошему человеку», — прокручивал в голове свои мысли Никифоров.

Через час они уже были в пути. Никифоров хорошо знал дорогу, но поехали напрямую, через Шанежную гору, старательской тропой. Он хотел приехать раньше, чем экспедиция доберется до зимовья, встретиться с Косых и уговорить его скрыться. Еще вчера Коренной рассказал ему, что перед самым отъездом Пахтин сказал о том, что Федька Кулаков к убийству Соболева непричастен. Слишком поздно он спохватился.

Остановить Косых уже было невозможно, как невозможно остановить надвигающуюся тучу или ледоход на реке. Но Никифоров об этом не знал, не мог он знать о том, что было с Косых в эти дни. Не мог он знать о том, что теперь лютая ненависть этого человека направлена на него и именно ему грозит смертельная опасность, а не Пахтину с его друзьями. Для Косых круг замкнулся. Он понял, что его предали. Его искали как убийцу одни и уже приговорили к смерти другие, а тот, ради которого он убивал, совсем не заинтересован, чтобы его схватили живым. Это он понял. И этого было ему достаточно. Он сидел у ручья и затачивал сухой и крепкий, как железо, листвяжный кол. Фрол с Семеном его не искали, он это понял, когда к нему пришел его конь. В седле и с его припасами нетронутыми. Он не удивился, что и ружье его было на месте. Значит, даже они поняли, что выхода у него нет и не они ему враги главные. Потому и вернули и коня и оружие. Он сидел и точил острие кола так старательно, как будто от остроты его зависело все в его жизни. Здесь, у этого места, сходились старательские тропы, здесь он ждал Никифорова и не ошибался. Именно сюда несли кони Ивана Авдеича, но не одного, а с Пелагеей Уваровой. И это было для Косых неожиданностью. Он услышал их задолго до появления, слух у него был от природы хорош, да потеря глаза его, видно, еще усилила. Когда он услышал смех женщины, это его несколько озадачило, но ненадолго. Не повезло бабе, да и только.

«Жаль, придется без разговору в расход пускать», — спокойно решил он. Удобно устроился меж корней, взвел курок ружья. Косых стрелял хорошо и промазать с двадцати шагов, что отделяли его от тропы, просто не мог. Вот и показались всадники. Они ехали медленно, о чем-то оживленно разговаривая. Рядом с Никифоровым ехала Уварова. Косых знал Пелагею.

«Вот зараза, зачем она здесь! Завалить ее, что ли, вместе с ним? Жаль, хороша баба, пусть живет, а этот уже не жилец…»

В стволе его ружья был разрезной жакан, который при ударе в цель разворачивался розеткой, вырывая мясо и ломая кости. Легкого ранения от такого не бывало и быть не могло. Широкая грудь Никифорова была уже на прицеле у Косых, он затаил дыхание, палец его уже выбрал слабину пружины спуска, когда случилось непредвиденное. Всхрапнул призывно его конь, почуяв кобылу, на которой ехала Уварова. Косых от неожиданности чуть вздрогнул и выстрелил. Сильная отдача, и пороховой дым на какое-то время закрыл от него цель, но он увидел, как уткнулся Никифоров в шею лошади, как безжизненно повисли его руки, выпустив узду. Испуганные лошади понесли, и только топот копыт да нечеловеческий крик Пелагеи поплыли над распадком, уходя отголосками в сопки.

«Ну, с этим покончено», — довольно подумал Косых, отряхивая свой кафтан от налипшей хвои и песка.

— Ну, ты, дурило, чуть мне все не спортил, кобелиная твоя порода! — пожурил он коня.

Тот, подрагивая крупом от возбуждения, все косился вслед ускакавшей кобыле.

— Да, не мешало бы тебе кобылу, а мне ту, что на ней задницу натирает, — приговорил задумчиво, похлопал коня по спине, вскочил в седло и быстро поехал в сопку по одному ему знакомой тропе.