Социология литературы. Институты, идеология, нарратив - Уильям Миллс Тодд III
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В одном романе Октава Фелье [Octave Feuillet] женщина неиспорченная, но увлеченная примерами и озлобленная на жизнь, намеревается сделать ошибку. Она получает записку от друга: Vous serez bien malheureuse demain[143], и эти несколько слов останавливают ее. Какое глубокое знание человеческого сердца обнаруживает эта черта в авторе, а вместе с этим какой тонкий вкус, какое изящное понимание. Да, размышление это могло бы многих остановить на пути к гибели, эти слова заключают такую глубокую истину, что душа, не утратившая еще совершенно способность сознавать истину, не может не быть поражена ею. Небось, в «Анне Карениной» нет ни одной черты, подходящей к этой по изяществу и по верности. До таких идей мы, русские, еще не доросли и не скоро дорастем.
Подчеркивая легкость, с какой героиня Фёйе осознала ошибочность своего поведения, князь указывает на то, что он не склонен к высокой оценке психологической сложности, которой отличаются центральные герои толстовского романа.
К чести Голицына надо заметить, что он сумел оценить заключительные части публиковавшегося в «Русском вестнике» романа. В его дневнике нет отзыва о восьмой части, которая была издана отдельной брошюрой после того, как Катков отказался печатать ее в своем журнале.
Обратимся в заключение к вопросу о том, какое значение имеют уникальные случаи, подобные голицынскому дневнику, в исследованиях, посвященных читателям и чтению. Выводы в области социологии и истории обычно не основываются на подобных уникальных свидетельствах, и даже работы, получившие известность в 1990-е годы благодаря новому историзму, дают нам немногие свидетельства.
Историкам, изучающим чтение, приходится использовать только то, что они находят. Они не могут провести опрос, попросить читателя из прошлого заполнить анкету или взять у него интервью. В случае с «Русским вестником» нельзя даже обратиться к подписным листам, поскольку эти журнальные материалы сгорели при пожаре в начале XX века. Семья Голицыных уничтожила многое из своего архива при выселении из Москвы. Временами нам везет – как в случае переписи 1897 года, во время которой был наконец поставлен вопрос о грамотности, или как в случае опроса крестьян о чтении сочинений А. С. Пушкина, который был проведен в связи со столетием со дня рождения поэта. Что касается «Анны Карениной», то мы располагаем целым рядом газетных рецензий на первые печатавшиеся в «Русском вестнике» части романа, а также размышления автора о своем постепенно развертывавшемся произведении.
Голицын впоследствии написал воспоминания; фрагмент его дневника, относящийся к 1917 году, был недавно опубликован. Но нет никаких свидетельств того, что дневник 1875–1876 годов предназначался кому бы то ни было, кроме его автора. Этот дневник, представляющий собой отчасти повествование, отчасти спор, отчасти описание, раскрывает перед нами увлекательную картину чтения последовательно выходящих в журнале частей романа. Думаю, нам не следует поддаваться «профессорскому» соблазну попытаться оценить размышления Голицына по каким-то строгим критериям – хотя бы по тем, которые предложила в 1970-е годы Л. И. Беляева: читатели оценивались ею по полноте, цельности и эстетической компетентности их реакций [Беляева 1977, 370–389]. Как бы ни были фрагментарны отзывы Голицына, именно они дают нам наиболее полное представление о чтении романа по мере выхода журнальных выпусков в течение почти всего периода его публикации. В худшем случае реакция князя показывает нам недостатки такого рода издательской практики: читатель спешит отреагировать, его отзывы оторваны друг от друга, он лишен возможности оценить новаторскую композицию и глубокую психологическую разработку характеров. В лучшем случае эта реакция показывает возможности, которые публикация по частям дает читателю, для того чтобы неспешно следить за отношениями, действительными и потенциальными, между романным дискурсом и тем миром, который дал материал для его представления, – миром, который может воплотиться в читательском размышлении и сподвигнуть на нравственные поступки. Детальный качественный анализ подобного процесса индивидуального чтения, если он учитывает условия написания, включая и жанр написанного, может привести к заманчивым открытиям в области прагматики художественной литературы, господствовавшей в эпоху, которая разительно отличается от нашей.
Приложение 1. Записи в дневнике
В. М. Голицына, относящиеся к роману Л. Н. Толстого «Анна Каренина»
[Ответ на выпуск 1,21 февраля 1875 года]
На днях вышли в свет первые главы романа Л. Толстого «Анна Каренина». Редко можно встретить в литературе что-либо светлее, благоуханнее этого произведения, обещающего стать на ряду с «Войной и миром».
[Ответ на выпуск 2, 17 марта 1875 года]
Вечером мы были на многочисленном и блестящем рауте у Мещерских: я не могу сказать, чтобы мне так было весело, впрочем, я предпочитаю рауты балам. Недавно вышедшая вторая часть «Анны Карениной» далеко не произвела того отрадного впечатления, какое я <неразборчиво> из первой. Оказывается, что автор впал в модную болезнь – в стремление к модному реализму: есть фразы, даже целые страницы, которые больно читать, особенно видя под ними подпись Толстого. Реализм – вещь, от которой ни одному автору нельзя совсем освободиться, особенно же автору, поставившему себе задачей разбор современной жизни, но зачем описывать с каким-то нескрываемым удовольствием эти стороны жизни? Зачем из желания обличить недостатки и пороки общества добровольно впадать в цинизм? До этого Гр. Толстой, к счастью, не дошел еще, но многие черты из второй части его романа заставляют думать, что и он готов поддаться общему влечению, что и он готов впасть в недостаток, общий большинству современных авторов, надвигающихся на пагубные пути всеобличения. Насколько было отрадно читать первую часть «Анны Карениной», настолько велико было разочарование при чтении некоторых подробностей, нашедших себе место во второй.
[Ответ на выпуск 3, 15 апреля 1875 года]
«Анна Каренина» продолжает занимать все умы, давая повод к всевозможным толкам. Появляющаяся 3-я часть ее отличается тем же изяществом и теми же недостатками, как и первые две. Роман этот, мне кажется, призван играть весьма серьезную роль: он покажет, в изящной и очаровательной форме, читающему моду, до чего может довести нравственный
