Государство и революции - Шамбаров Валерий Евгеньевич

В том же году прокатились серьезные волнения среди рабочих Верхнетагильского округа. 6 «зачинщиков» расстреляли, многих пересажали. Случилась и забастовка на Бакинских нефтепромыслах — тут число расстрелянных достигло 11 чел. Может, были и другие выступления, да только сведений о них не дошло.

А под более или менее «веселой» нэповской оболочкой продолжала бесперебойно функционировать карательная машина, хотя конечно, со временем она видоизменялась и реформировалась. Развивалась система всеобщего шпионажа для быстрого выявления всех «неблагонадежных», и мир коммуналок очень даже этому способствовал. В одной лишь Москве у ГПУ было около 20 тыс. штатных сексотов, не считая кадровых сотрудников и «любителей», имелся целый штат проституток различного ранга от респектабельных «княгинь» до беспризорниц 12–14 лет.

Ну а для выявленных «неблагонадежных» все так же существовали Северные Лагеря Особого Назначения. Поголовное уничтожение всех прибывших здесь прекратилось где-то в мае 1922 г. И конечно, не из соображений гуманности. Просто с Западом заключались торговые соглашения, а единственным валютным товаром, который в условиях разрухи могла экспортировать страна, был лес. Но и прежние лесозаготовительные предприятия не работали, а проект "трудовых армий" так и не удалось реализовать. Ну и наконец, в связи с нэпом и возвратом товарно-денежных отношений Госплан и ВСНХ стали требовать перевода мест лишения свободы на самоокупаемость — царил голод, кормить заключенных было нечем, и на этот счет начиная с 1921 г. вышло несколько постановлений. Тогда-то и возникла мысль использовать готовые контингента заключенных на лесозаготовках. Да и чекистов соблазняло получить под свой контроль важнейшую статью доходов. И лагерям была дана соответствующая команда. В 1922 г. было принято постановление о ликвидации местных концлагерей, разбросанных по всей стране — их содержание было признано невыгодным. Попытались перевесить их на местные бюджеты, однако там и подавно было шаром покати. И всех заключенных, мыкавшихся на скудных пайках из отбросов, а то и вовсе на милостыне горожан, принялись выгребать в Северные Лагеря, от которых ожидалась прибыль.

Как ни удивительно, но питание там считалось сперва неплохим — на Севере остались большие склады продуктов, завезенных англичанами, и из-за трудностей с вывозом их в другие районы (скорее по бесхозяйственности, чем по объективным причинам) стали кормить этими продуктами и заключенных. Хотя и маленькими порциями, но по сравнению с другими местами заключения это казалось даже «роскошью». Бараки, тоже построенные при англичанах, были добротными и теплыми. Но внутрилагерные порядки сразу установились кошмарные. Правда, сроки заключения давались еще небольшие — 3 года, 5 лет, но ведь лагеря-то были "особого назначения". И к заключенным продолжали относиться как к смертникам — только чтоб "добро не пропадало", предстояло использовать их физическую силу, так же как одежду расстрелянных. Один из основателей лагерей, чекист Угаров, любил говорить: "У нас, большевиков, такой принцип, если человек не годен к работе — расстрелять. Это не богадельня".

В Холмогорах свирепствовал комендант Бачулис. По прибытии в лагерь следовал общий обыск, для чего всю толпу, не отделяя мужчин от женщин, заставляли раздеваться догола — все равно, под дождем или на морозе. Хотя сам обыск был чисто формальным, главное было унизить, отобрать мало-мальски ценные вещи, да еще и присмотреть себе красивых женщин. Заключенных Бачулис разделял на десятки, и за малейшую провинность одного расстреливались все десять. Работа устанавливалась по 14 часов в сутки — с надзирателями, вовсю применявшими побои. Однажды комендант, увидев, как заключенные сели передохнуть, без предупреждения открыл по ним огонь. Применялись различные виды наказаний — порки, "темный карцер", "холодная башня". В Архангельском лагере штрафников забивали суковатыми палками-"смоленками" по имени коменданта Смоленского. В Холмогорах ставили "на комар" — обнаженную жертву привязывали к столбу перед комендатурой, закрутив руки назад и зажав ноги в колодку, и оставляли на расправу кровососущим насекомым. В зависимости от продолжительности, это наказание могло и играть роль смертной казни. Похоже, опыт сочли удачным, и впоследствии он упоминается и в других местах — в Кемском лагере, на Соловках. Зимой замораживали — голого человека поливали водой или бросали в камеру, набитую снегом.

Каждый начальник все так же содержал целый гарем — у него были свои «кухарка», «прачка», «уборщица» и т. п. Причем если выбор падал на какую-то женщину, свои же подруги умоляли ее не отказываться, чтобы не попасть под расправу всем «десятком». А приток из других лагерей продолжался. Массами стали присылать арестованных социалистов — эсеров и меньшевиков. И в дополнение к двум существующим в конце 22-го был создан еще один лагерь — в Пертоминске. Даже по отношению к Архангельску и Холмогорам он считался «штрафным». Тут заключенных держали в кельях старого монастыря, которые вообще не отапливались и нар не имели. И запасов питания тут не было, кормили одной лишь сухой рыбой, зачастую предоставляя пользоваться снегом вместо воды, так что попавшие сюда мерли, как мухи.

Во всех трех лагерях свирепствовали болезни, да и работа косила не хуже расстрелов. Опыта в лесоповале еще не было ни у тюремщиков, ни у заключенных, поэтому просто гнали в лес без подходящей одежды, без нужного количества инструментов, и заставляли пахать на износ, выполняя «уроки», заданные с потолка. Покалеченных, обессилевших и обмороженных порой пристреливали на месте. А вдобавок, и все результаты оказались коту под хвост — по той же неопытности деревья рубились абы какие, не в сезон, некондиционные, должным образом не обрабатывались, а то и валили в болото, так что невозможно было вывезти. И когда это выяснилось, покатились массовые расправы за «диверсии» и «саботаж». Впрочем, сами чекисты с отчетностью на первый раз выкрутились — в их распоряжении были конфискованные лесосклады, оставшиеся еще от прежних хозяев. И хранившуюся там древесину они толкнули на экспорт, доложив партийному руководству, что это выработка лагерей.

Но все же весной 1923 г. сюда прикатила комиссия из Москвы — то ли настучал кто-то, то ли в рамках кампании по общему наведению порядка в системе ГПУ, которая тогда проходила. И вскрылись многие вопиющие факты злоупотреблений, пьянок, употребления наркотиков, разврата. Вскрылось то, какие оргии закатывали в окрестных населенных пунктах лагерные «царьки», уверенные в своей безнаказанности — с пальбой, битьем стекол, изнасилованиями. Всплыл и "челночный бизнес" с перепродажей вещей расстрелянных и конфискованных ценностей через местное население. Словом, то, что было допустимым и нормальным в 1918-22 гг., теперь вступало в противоречие с отладкой строгой государственной системы. К тому же, и Архангельск с открытием международной торговли перестал быть "медвежьим углом". И тот факт, что «секретная» сторона жизни лагерей протекает на глазах местного населения, тоже был признан неприемлемым.

И эти «лавочки» было решено прикрыть с крупными перетрясками и взысканиями среди их руководства. А новые лагеря, перенесли в более подходящее место, на труднодоступный и уединенный Соловецкий архипелаг, где имелись готовые монастырские стены, остатки прежнего хозяйства, напрочь отсутствовали нежелательные свидетели, а природные условия исключали возможности побега или проникновения посторонних. К моменту ликвидации Северных Лагерей в июле 1923 г. из всех стекавшихся сюда людских потоков в них оставалось лишь около двух тысяч человек. Которых и вывезли на Соловки.

Описание Соловков у Солженицына, пожалуй, получилось несколько искаженным — в его «Архипелаге» они представлены как некий "фантастический мир", в котором сосуществуют рядом и жесточайшие наказания, и почти что опереточная фантасмагория увеселительного заведения — спектакли драматической труппы, изображения слона с буквой «У» на попоне, то есть У-СЛОН (управление Соловецких лагерей особого назначения), свои печатные издания, "раскопочная комиссия" и "дендрологический питомник". Отсутствие обреченности, поскольку и сроки-то у всех чересчур короткие. Видимо, такое смещение акцентов объясняется тем, что Солженицын в качестве основного источника пользовался живой памятью, дошедшей через поколения заключенных. А она, естественно, сохранила самые яркие внешние черты, отсутствовавшие в последующих лагерях. Опять же, память о Соловках передавалась через тех, кто сумел там уцелеть. А уцелели, главным образом, социалисты. Которые в то время еще содержались в льготных условиях отдельно от «контрреволюционеров», в более приличных помещениях, им давали лучшие пайки, позволяли гулять бесконвойно и не гоняли на каторжные работы.