Виктор Розов. Свидетель века - Виктор Кожемяко

Он видел, что материально там много лучше, чем у нас, но оставался при убеждении: у нашей страны должен быть свой путь. Его не ослепили эти западные витрины и не вскружили ему голову. Помните, как Ельцин облетел статую Свободы, насчитал в супермаркете 80 сортов колбасы – и разочаровался в коммунизме.

Отец с презрением к этому отнесся. Хотя он видел большие их плюсы, но не меньшие минусы тоже видел. Вообще он очень не любил капитализм. Он ведь родился в 1913 году, так что социальной подкоркой отзвуки совсем недавнего русского капитализма ощутил. И абсолютно никакой идеализации российского капиталистического прошлого у него не было. Не мыслил своей жизни без социализма.

В кругу семьи

А когда начались все эти геральдические дела, раскапывание своих дворянских предков, гербов и т. п., он смеялся над этим: «Что ты кичишься? Ну, допустим, прадедушка у тебя был граф, а сам-то ты что собой представляешь?..» Наверное, сегодня это немодно звучит, но он плохо относился к аристократии. В том числе российской.

B.К.: И к появившейся так называемой элите?

C.Р.: Да, и к этой «элите» – тоже. Скажу прямо: он был в полном смысле слова советский человек (как и я, замечу, ощущал себя советским человеком). Вот сейчас издеваются над тем, что у нас формировалась новая общность людей – советский народ. А ведь это действительно так! И отцу это было неимоверно дорого. Ему даже совершенно не важна была национальность человека, он, всегда чувствуя себя русским, был как дома в любой советской республике и дружеские, братские отношения людей разных национальностей, которые сложились в нашей стране, очень высоко ценил. Когда же их стали рвать, он переживал это трагически. Встал против.

СУДЬБА РОДИНЫ ДАЯ НЕГО БЫЛА ВЫШЕ ЛИЧНЫХ БЛАГ И СПОКОЙСТВИЯ

B.К.: Когда он четко понял, что над Советским Союзом нависла реальная угроза?

C.Р.: Помню хорошо: когда было объявлено о референдуме, быть Союзу или нет. Это переполошило и встревожило его невероятно. Я такого даже не ожидал. Мне-то казалось: ну и что особенного? Проведут опрос, люди в большинстве выскажутся за Союз. А он необычайно горячился: «Как ты не понимаешь – есть в жизни такое, что никак нельзя даже ставить под сомнение!..»

После уж я услышал термин: детабуирование. То есть снятие запрета с того, на что было наложено табу. И понял, насколько отец смотрел глубже меня.

Он даже пытался Горбачева отговорить. Дело в том, что какое-то время, около года, Горбачев его к себе приближал. Это после поездки в Японию, когда отец был включен в состав делегации. Так вот, он убеждал Горбачева, что какими бы ни были результаты референдума, уже сам факт его проведения будет страшным ударом по Советскому Союзу.

B.К.: А теперь-то мы знаем, что Михаилу Сергеевичу скорее всего и нужен был такой удар – чем страшнее, тем лучше.

C.Р.: Позже, в 1993-м, точно так же отец пытался предотвратить кровавую развязку с Верховным Советом. Был абсолютно вне себя, звонил кому-то, писал. Все понапрасну…

B.К.: Не понапрасну было, что он свою позицию и свой гражданский темперамент в те годы проявил публично. Во-первых, спас таким образом честь русской интеллигенции, которая основательно себя замарала. А во-вторых, многим помог лучше понять, что происходит.

C.Р.: Он, конечно, и сам понял далеко не сразу. Так называемую перестройку приветствовал и Горбачева вначале поддерживал. Считал, что какие-то перемены определенно нужны. Но когда все стало принимать негативный, разрушительный оборот, он, что называется, уперся. Причем у него был такой характер: если уж он упирался, то очень твердо – переубедить его было невозможно. Скажем, никто не мог ему внушить, что при Советской власти был только ужас и Советский Союз – это ужасно…

Знаете, на него не действовал медицинский гипноз: это впервые выяснилось, когда в 50-х годах он перенес инфаркт. И вот так же не действовал на него гипноз социальный.

B.К.: Меня в то критическое время привлекло к нему именно это его самостояние, независимость и твердость выношенных, выстраданных убеждений, что резко отличалось от поверхностного и угоднического конформизма многих крикливых «творческих интеллигентов».

C.Р.: Вы верно связали его поведение в эти годы с тем, как проявил он себя в 41-м: доброволец, ополчение, тяжелое ранение. Как совершенно искренне, убежденно и мужественно шел он на защиту Родины тогда, так и теперь, через много десятилетий, стал яростно защищать свою любимую Родину – Советский Союз.

В.К.: Однако многим из тех, кто еще вчера был с ним близок, это очень не понравилось! Так же ведь? Вот вы рассказывали мне про театральную критикессу, которая заявила: дескать, вы не понимаете, Виктор Сергеевич, что противопоставляете себя большинству…

С.Р.: Такое было не раз. Он этой критикессе при мне ответил: «А я вот сегодня стоял в магазине в очереди за молоком, и незнакомая женщина мне сказала: «Вы Виктор Сергеевич Розов? Спасибо вам большое, вы ведь один правду говорите о том, что происходит».

Какое-то время тогда ему еще давали слово на телевидении, поэтому люди узнавали его в лицо. Но он довольно скоро встал на позицию резкого, полного неприятия этих капиталистических реформ и всего, что вело к развалу Советского Союза, и трибуны, кроме «Правды», почти всюду стали его лишать.

B.К.: Однако в 1993-м на встречу Ельцина с интеллигенцией в Бетховенском зале все-таки пригласили?

C.Р.: Да, пригласили. Может, какая-то надежда у них была, что удастся его повернуть. А ему там физически плохо стало. Он просто задыхаться начал от всего, что кричали вокруг. Помните? Знаменитый пианист: «Канделябрами их, Борис Николаевич, канделябрами!» Но канделябров, видимо, не оказалось – были танки. Ну и пошли в ход.

Эти люди уже поняли, что очень много может перепасть им от новой власти. Не какие-то цэковские спецпайки – куски куда жирнее. Собственность! Так что знали ради чего стараться. У отца же это вызвало глубокое негодование. И при всей своей сдержанности, тактичности, он отреагировал сразу: «Холуяж!» Заявил после этой встречи, что не видел и не слышал такого ни при Сталине, ни при Хрущеве, ни при Брежневе. То есть сказал правду и сказал прямо, без обиняков.

B.К.: Я часто думаю: а мог бы он в те годы повести себя иначе? Все же возраст, инвалидность, болезни, а он, вместо спокойной жизни, навлекает на себя горы неприятностей…

C.Р.: Уверен, иного не могло быть. Я уже сказал вам про главное в его убеждениях и в характере. А особенно надо учесть, что для него любовь к Родине вовсе не была какой-то декларацией «на публику». Это было глубоко внутреннее, но очень сильное чувство, которое владело и двигало им, заставляло страдать, диктовало решительные слова и поступки.