Все, кого мы убили. Книга 1 - Олег Алифанов

Возвратившись, с наслаждением принялся я разбирать пакеты. Кроме писем княжны с радостью и тихим умилением нашёл я несколько посланий от родных моих, два послания из своего Общества, одно от Андрея Муравьева и ещё одно от Ивана Павловича Бларамберга, которое я, не мешкая, вскрыл, убеждая себя, что мною движет не пламень любопытства, а интерес к научной переписке.

Он с восторгом отзывался о Муравьеве, с коим имел учёные беседы (ах, вот как!) в Одессе, пересказывал Дебрюкса в радостных и грустных новостях раскопок Куль-Обы, и оказался столь любезен, что потрафил моему самолюбию, между делом сердечно поблагодарив за присланную находку, добавив, что собирается немедля заняться её изучением, лишь только кончит разбирать дары Андрея Николаевича. По окончании же работы он обещал оповестить меня письмом о результатах, с тем, чтобы сам уж я решил, отсылать ли результат князю Прозоровскому. Стиснув зубы, я заставил себя дочитать его рассуждения до конца, но не смог сразу собраться с мыслями для ответа. Чтобы развеяться, письмо от Андрея, назначенное к прочтению следующим, я отложил ниже.

В одном из писем Общества содержалось недоумение по поводу проволочки с докладом о визите к князю. Другое же, подписанное самими попечителями и председателем Малиновским, деловито уведомляло о богатом пожертвовании, кое неназванный благотворитель предоставил Обществу и готов усугубить вознаграждение в обмен на некую рукопись, буде та найдена на Востоке. Предложение сие, впрочем, адресовалось будто бы не мне лично, а кому бы то ни было; секретарь же лишь извещал мою персону наравне с другими о сей возможности. Письмо удивило меня, поскольку ни о каких путешествующих, кроме нашей небольшой депутации поклонников, я не слышал, да и тех, самых упорных, решивших остаться до Пасхи другого года, насчитывалось лишь несколько. Само предложение меня нисколько не заинтересовало, ибо я с презрением относился к доморощенным антикварам и библиофилам, считая большинство их закоренелыми себялюбцами, если не мошенниками. В последние годы быстрота, с которой множилось число этих деятелей, соперничала лишь с ростом цен на подлинные антики и особенно их подделки. Я вздохнул о нелёгких буднях Малиновского, которому бестолковая суета их изрядно докучала, отнимая драгоценное время.

Таким образом выходило, что я напрасно считал инспекцию полковника Галицкого неофициальным освобождением моей персоны от обязанности изворачиваться, изощряясь в двусмысленных формулировках. Впрочем, мысленно я давно сочинил несколько строк для доклада, так что положить их на бумагу не отняло бы у меня и получаса.

Муравьев жестокосердно распространялся о грандиозных своих планах, которым, конечно, не мог я не завидовать. Записки о путешествии уж готовились к печати, и сам Пушкин обещал дать рецензию. «Помнишь, жаловался я тебе о двух статуях из розового гранита, что было умыкнули из-под самого моего носа? Я не поборник бунтов, но спасибо революционерам в Париже, их стараниями корабль в Марсель так и не ушёл. И вот сейчас покупаем их второй раз. Так что радуйся: к твоему возвращению истуканам стоять в Петербурге!» Обида почти заступила место первого интереса, как неожиданно похвальбы и самодовольство враз куда-то исчезли, и я прочёл следующее: «Чего ради взялся я за перо, всё это тебе описывать? Помнишь ли разговор наш о Дашкове и его тайной миссии? Так вот, работая над своими очерками, я разворошил множество летописей паломников русских в Святую Землю: от самого игумена Даниила, видевшего в Иерусалиме ещё короля франков, до упомянутого товарища министра юстиции. Перечитал я наново «Северные Цветы», и что же осенило меня? Эта бестия Дашков… сейчас сядь, друг мой, ибо рискуешь грохнуться оземь, посещал библиотеку сераля! Ты, повременив, скажешь: во-первых, невозможно христианину проникнуть в сераль; во-вторых, к тому же и Дашков именно всячески выгораживает себя, описывая то наполовину мифический визит туда Скарлата Караджи, то вполне возможный генерала Себастьяни. Но слушай дальше: из четырёх его неуклюжих статей две посвящены серальской библиотеке, куда он якобы не проник, несмотря на многие ходатайства от посольства. Не странно ли такое усердие к тому, что не сложилось? Что за блажь столь много писать о том, чего не зрел и не держал в руках, особенно учитывая, что прочие записки посвящены только виденным лично местам и событиям? Уже, кажется, говорил я, что остальные, с позволения сказать, опусы также весьма отрывочны и поспешны, напоминая черновики. А ведь публиковал он их не вдруг, а четыре или пять лет спустя! И сие более всего наводят на мысль о завесе для маскировки главного манёвра. Предвосхищаю твоё новое возражение в духе «что ж с того?» Изволь, другие доводы. Дашков не скрывает, что покупал разные древние манускрипты, много рассуждая об утраченном Тите Ливии и прочих, коих он якобы искал в древних хранилищах Востока. Мол, вот искал Диодора, да и того не нашёл, чего уж говорить о прочем! Полагаю в этом лишь ещё одну попытку навести на ложный след тех, о ком мы с тобой почти ничего не ведаем, но кто, увы, знает всё про нас. Статьи Дашкова в альманахе Дельвига – не что иное как сигнал, знак, фигура речи! Адресованный тем, кто понимает этот язык намёков и символов. Жаль, далеко я теперь от сераля (особенно, съязвишь ты, от женской его половины – и окажешься справедливо прав, ибо не может он не возбуждать фантазий европейца, тем более дерзких, чем менее вероятных), иначе выведал бы тайну сию непременно. Чего тебе с благословением и завещаю».

Меня насторожили тон и существо письма – за свойственной Андрею манерностью легкомыслия в нём звучала обида чем-то оскорблённого человека, того, кто ставит свои качества и способности гораздо выше поставленной перед ним задачи. Одновременно я не мог не чувствовать, что он чего-то недоговаривает. Но какова причина недомолвок? Боязнь чужих глаз, могущих прочесть послание или жадность добраться до некоей истины первым? Загадка сия требовала спокойного размышления, и не одного письма с вопросами, но в тот миг владело мною только одно быстротечное чувство.

Как к милости особенной и трогательной, кою нельзя смешивать ни с чем посторонним, вернулся я к письму княжны, уже когда окончательно отложил все прочие. Признаться, довольно скучное в содержании, оживлённое лишь описанием привольной жизни в Навплионе на площади Трёх Адмиралов, где обитал президент граф Каподистрия, оно послужило мне утешением лишь по авторству своему. Из письма следовало, что дамы получили мои послания и выражали озабоченность по поводу приключений (коих я не описал и половины, да и то – весьма иронически). Со своей стороны они чувствовали себя в полной безопасности среди друзей русских и греческих, за что я искренно возрадовался. Второй не столь благостной вестью стало сомнение княгини Натальи Александровны, направиться ли в Святую Землю после зимнего путешествия по Италии. Я сравнил числа. Боже, в эти минуты, вероятно, каблучки Анны стучали по площади Святого Марка. Уже готовился я вернуться к другой, живой её записке, как вдруг на перевёрнутом листе мечтательный взгляд мой упал на постскриптум.