Жюльетта. Том II - Маркиз де Сад

— Так какого черта! Давайте же скорее займемся этим, — предложила я. — Раз уж все мы испытываем такое желание, и у нас наверняка есть такая возможность, давайте прольем чужую кровь вместе со своей спермой. Неужели у вас под рукой не найдется жертвы?

— Ага, сучка, — заметила Клервиль, задыхаясь от радости. — Вот теперь я узнаю тебя. Придется, братец, угодить этому очаровательному созданию и замучить ту римскую красотку, которую вы захватили нынче утром.

— Ты права, пусть приведут ее; ее смерть позабавит Жюльетту, да и нам всем пора получить настоящее удовольствие.

В салон ввели пленницу, и вы ни за что не догадаетесь,

кого я увидела перед собой. Это была Боргезе; да, да, восхитительная Боргезе собственной персоной! Чувствительная княгиня была в отчаянии после моего отъезда, жизнь потеряла для нее всякий смысл, и она бросилась догонять меня, а люди Бризатесты перехватили ее по дороге в Неаполь, примерно в том же месте, где за день до этого остановили нашу карету.

— Клервиль, — встрепенулась я, — эту женщину тоже нельзя принести в жертву, она — наша сообщница, она — моя подруга, которая заняла в моем сердце место, когда-то принадлежавшее тебе; прими ее с любовью, мой ангел, эта распутница достойна нашего общества.

Обрадованная Олимпия расцеловала меня, расцеловала Клервиль и, кажется, смягчила сердце Бризатесты.

— Разрази меня гром, — пробормотал он, демонстрируя свой орган, возбужденный, как у кармелита, — все эти запутанные события пробудили во мне дьявольское желание поиметь эту прелестную даму; давайте вначале позабавимся с ней, а там решим ее судьбу.

Я заняла свое место возле Олимпии, и ее отличавшийся благородными линиями зад получил хорошенькую порку, какую и заслуживал. Бризатеста той же самой плетью и так же артистически обработал его, после чего совершил яростный акт содомии. В это время мои женщины ублажали меня, а Сбригани совокупился с Клервиль. Возбуждение присутствующих продолжало возрастать; Бризатеста расположил женщин в ряд — все пятеро встали на четвереньки на софу, приподняв заднюю часть, и оба мужчины по очереди начали прочищать нам задний проход и влагалище, пока наконец не сбросили свое семя: Сбригани в потроха Клервиль, Бризатеста — в чрево Олимпии.

Сладострастные, удовольствия сменились более пристойными занятиями. Боргезе, только что вышедшая из темницы, была голодна, ее накормили ужином, и все отправились спать. На следующее утро, после завтрака, мы выразили свое удивление столь необычным союзом парижской куртизанки с главарем разбойников, живущим в дебрях Италии, и попросили капитана рассказать о своих невероятных приключениях.

— Я расскажу вам все, если хотите, — согласился Бризатеста, — но при этом нельзя обойтись без деталей, которые могут показаться слишком грубыми в приличной компании; правда, я надеюсь на ваш просвещенный ум, поэтому ничего не утаю от ваших ушей.

История Бризатесты.

Если бы в моей душе еще гнездилась скромность, я бы, конечно, не осмелился поведать вам свои похождения, однако я давно дошел до такой степени морального падения, где ни о какой стыдливости не может быть и речи, так что расскажу без утайки всю свою жизнь вплоть до самых темных и неприличных ее сторон, которая, если выразить ее в четырех словах, являет собой яркое полотно отвратительных преступлении. Благороднейшая дама, сидящая рядом со мной и носящая титул моей супруги, является, кроме всего прочего, и моей сестрой. Мы оба — дети знаменитого Боршана, который был известен не только своим скандальным поведением, но и своим богатством. Мой отец, перешагнув тридцатидевятилетний рубеж, женился на моей матери, которая была на двадцать лет моложе и много богаче его; я родился еще до первой годовщины их брака. Моя сестра Габриель появилась на свет шестью годами позже.

Мне шел семнадцатый год, моей сестре было десять, когда Боршан твердо решил, что отныне он сам будет заниматься нашим воспитанием; нас забрали из школы, и возвращение под родительский кров было равносильно возвращению к жизни; то немногое, что мы узнали в школе о религии, отец постарался заставить нас забыть, и с той поры вместо скучной и непонятной теологии он обучал нас самым приятным вещам на свете. Скоро мы заметили, что нашей матери совсем не нравились такие занятия. Она имела мягкий характер, была хорошо воспитана, от рождения набожна и добродетельна и даже не подозревала, что принципы, которые постепенно закладывал в нас отец, когда-нибудь составят наше счастье; поэтому, будучи женщиной недалекой, она, как могла, вмешивалась в дела своего мужа, который насмехался над ней, отмахивался от ее замечаний и продолжал разрушать не только сохранившиеся в нашей душе религиозные принципы, но и принципы морали также. В порошок были стерты и нерушимые основы того, что в просторечии именуется естественным законом, и этот достойный папаша, желая привить нам свои истинно философские взгляды, не гнушался ничем, чтобы сделать нас стойкими к предрассудкам и нечувствительными к угрызениям совести. С тем, чтобы исключить возможность противоречивого толкования этих максим, он изолировал нас от внешнего мира. Только редкие визиты одного из его друзей нарушали наше уединение, и ради последовательности изложения я должен сказать несколько слов об этом господине.

Господин де Бреваль — в то время ему было сорок пять лет — был так же богат, как и мой отец, и так же имел молодую и добронравную жену и двоих прелестных детей: сыну Огюсту было пятнадцать лет, дочери Лауре — поистине восхитительному созданию — около двенадцати. Бреваль всегда приезжал к нам со своим семейством, и мы, четверо детей, были под присмотром гувернантки по имени Цамфилия, двадцатилетней, очень хорошенькой девушки, пользовавшейся благосклонностью моего отца. Нас всех воспитывали одинаковым образом, давали одни и те же знания и прививали одни и те же манеры; разговоры, которые мы вели, и игры, в которые играли, далеко опережали наш юный возраст, и посторонний, попав на наше собрание, решил бы, что оказался в кругу философов, а не среди играющих подростков. Общаясь с Природой, мы стали прислушиваться к ее голосу, и как это ни удивительно, он не вдохновлял нас на то, чтобы мы выбрались из скорлупы кровного родства. Опост и Лаура были влюблены друг в друга и признавались в своих чувствах с тем же пылом и с тем же восторгом, что и мы с Габриель. Инцест не противоречит замыслам Природы, так как первые естественные порывы, которые в нас возникают, направлены именно на это. Интересно было и то, что наши юные чувства не сопровождались приступами ревности, которая никогда не служит доказательством любви: навеянная гордыней и самолюбием, она свидетельствует скорее о боязни, что ваш партнер предпочтет замкнуться сам в себе, нежели о страхе потерять предмет своего обожания. Хотя Габриель любила меня, может быть, сильнее, чем Огюста, она целовала его с неменьшим жаром, а я, хотя и боготворил Габриель, но высказывал сильное желание быть любимым и Лаурой. Так прошли шесть месяцев, и за это время к бездушной метафизике наших отношений не примешался ни один земной, то есть плотский элемент; дело не в том, что у нас недоставало желания — нам не хватало толчка, и, наконец, наши отцы, зорко наблюдавшие за нами, решили помочь Природе.