Пером и шпагой - Валентин Пикуль

Начальник гвардии, весь в латах и бронзе, опустил на плечо кавалера тяжкую длань в боевой железной перчатке:

– Поле битв Франции напоминает мне Версаль, а маршалы – придворные. Но никто не думает о лошадях-солдатах, которые везут ужасный груз этой войны…

Пока де Еон оправлялся от ран, в его батальоне был выбит целый ряд драгун.

– Что с ними? – спросил он. – Убили?

– Нет, они бежали, – был ответ…

Летом 1761 года маршал Субиз сомкнул свою Рейнскую армию с корпусом графа Виктора Брольи. На берегах величественного Рейна пахло мертвечиной, пожарищами и глициниями.

– Нас ждет позор, – сказал Брольи. – Меч Франции – в руках беспутной женщины…

Дезертиров вешали, секли, топили, травили собаками, но ряды гигантских легионов Субиза редели на глазах. Теплым июльским днем началось движение прусской армии под жезлом Фердинанда Брауншвейгского… Маршал Брольи скатал карту:

– И без карт видно, что мы будем разбиты без славы. Вперед же – во славу Франции!

Хромающая лошадь едва вынесла де Еона с поля битвы.

– Помощи! – призывал Брольи. – Скачите за ней к Субизу.

На этот призыв маршал Субиз ответил:

– Если Брольи не стоится на месте, пусть удирает дальше…

Де Еон вернулся в побоище и до конца изведал всю горечь поражения. Разбив маршала Брольи, прусские войска развернулись и прямым ходом пошли на армию Субиза. Растрепанный гонец явился в палатку графа Виктора Брольи…

– Субиз умоляет вас о помощи…

– Ах, теперь он меня умоляет! Так передайте: я не двинусь с места, даже если Субиза будут сажать на кол вот здесь – перед моими шатрами. Я его тоже умолял… Он разве помог мне?

Это глупейшее поражение французской армии вошло в историю под названием «Веллингаузен»… Спрашивается: кто виноват?

– Лошади, – съязвил де Еон, вдруг вспомнив о Ферморе.

Рапорты маршалов путались в подвязках мадам Помпадур. Мушками, снятыми со своего лица, прекрасная маркиза отмечала на картах маршруты армий. Офицеры Франции разделились на два резко враждебных лагеря: за Субиза и за Брольи. Де Еон частенько удалялся по утрам за гряду холмов. И там, за холмами, он убивал и калечил сторонников Субиза в поединках. После каждой победы он говорил:

– Конечно, если вы раньше не хотели слушать о подлости Субиза, то теперь вам и вовсе не понять меня.

Рука его окрепла в поединках, и слава шпаги де Еона гремела теперь на всю Францию; ни одного поражения – только победы. Но каким раем казалась ему отсюда, из лагеря Брольи, служба в Петербурге! И эти два окна с видом на Неву, и треск поленьев в печи, и разговоры с умными людьми до рассвета…

10 августа 1761 года Брольи поручил де Еону доставить через Везер сто тысяч оружейных зарядов в ящиках. Де Еон ответил:

– Вот это здорово! Я теперь, словно извозчик, должен таскать и ящики…

– Граф Герши – ваш родственник, и он нуждается в зарядах…

Лошади рушили фургоны в воду. Течение Везера несло и кружило их. Как назло, пруссаки открыли огонь, и река покрылась взметами от ядер. Стучали пули. Мокрый до нитки, потеряв в реке сережку из уха, де Еон ввалился в палатку графа Герши, наполненную звучным тиканьем множества часиков.

– Граф, сто тысяч зарядов… как вы и просили у Брольи!..

– Молодчага! – ответил родственник. – Дайте я посмотрю на вас… Вы – хороши! Теперь, Шарло, везите заряды дальше.

– По ретраншементам пусть развозят ящики ваши офицеры.

– А мои офицеры – не извозчики, – ответил ему Герши. – Прежде вы полистайте геральдические альманахи, а потом уже вряд ли сунетесь к ним со своими ящиками!

– Мне плевать на их знатные гербы, – обозлился де Еон. – Я свалю все заряды обратно в Везер, а имена ваших сиятельных маркизов впишут на скрижалях позорных памятников…

Граф Герши поднялся:

– Ты неплохо машешь шпагой. А… каково тебе палки?

И тростью (на правах старшего сородича) он огрел кавалера. Но тут же был сражен оплеухой.

– Извините, – сказал графу де Еон. – Но этим дело не кончится, и ваши часики пойдут с молотка… Это я вам обещаю!

Так началась вражда с графом Герши, которая вскоре окончательно запутает судьбу нашего кавалера. А пока что де Еон служил, командуя драгунами. Его покровители, графы Брольи, подверглись опале, но эта опала де Еона почти не коснулась. Он поспешил в Париж, и Терсье был по-прежнему с ним любезен.

– Чего вы желали бы теперь? – спросил он де Еона.

– Если суждено зимовать, так лучше зимовать в России.

Терсье задумчиво сказал:

– Бретель там сильно мерзнет. А жена его допустила оплошность, не поцеловав руки великой княгини Екатерины, и был страшный скандал, который имел отзвуки даже в Мадриде… На всякий случай, – рассеянно пообещал Терсье, – будьте готовы!

– Ехать в Петербург? Какое счастье…

Терсье сидел перед ним, весь в черном, похожий на священника, лицо главного шпиона короля было почти бесстрастным.

– Не стану скрывать от вас: вы замените Бретеля, вы станете послом в России… Вас ждет блестящее будущее, шевалье, если вы… если… Впрочем, ступайте! Можете доставать шубы из сундуков. Можете делать долги на дорогу – король их оплатит!

В декабре 1761 года, опираясь на костыль, Питт-старший покинул парламент. Фридрих, с уходом своего могучего покровителя, разом лишался британских субсидий. «Еще один шаг русских, – писал король в эти дни, – и мы погибли!» В отчаянии он бросился в союз с татарами; крымский хан прислал посла в Берлин, крымцы и ногайцы должны были напасть на Россию с юга… Среди всеобщего смятения кабинетов Европы Россия – единственная! – твердо и энергично продолжала идти к полной победе.

В этом году Европа впервые обратила внимание на Румянцева: у России появился молодой талантливый полководец, и ему стали пророчить громкую славу в будущем. Бутурлин со своей армией так и «пробаловался» все лето с австрийцами, а корпус Румянцева отвоевал Померанию, геройски сражался под Кольбергом. И флот и армия снова были вместе; сообща они открыли эту войну, сообща они ее закрывали.

Теперь Румянцев готовил поход своей армии на Берлин со стороны моря. Не для набега – для утверждения в Берлине полной капитуляции. Фридрих – как опытный стратег – отлично понял это. Пришло время небывалого упадка духа. Запасшись ядом, король заперся от людей, и целых два месяца его, словно змею из норы, нельзя было выманить наружу. Пруссия обескровела, разруха и голод царствовали в ее городах и селениях. Дезертиры толпами шли к русским, прося о подданстве. Румянцев в эти дни изнемогал от наплыва солдат Фридриха, у которых были отрезаны носы и уши, – уже наказанные за побег, они бежали вторично…

Совсем неожиданно король покинул свое заточение.

– У меня болят даже волосы, – признался он. – О душе своей я молчу… Кажется, я исчерпал кладезь своего вдохновения, фортуна опять стала женщиной, капризной и подлой. Итак, решено: ради спасения остатков великого королевства я передаю престол племяннику своему – принцу Фридриху Вильгельму Гогенцоллерну.

Он даже не упомянул о «чуде», которое должно спасти Пруссию от полной гибели. Но это «чудо» действительно произошло.

И вот в последний раз вскинули гайдуки паланкин – понесли Елизавету Петровну в театр. Распухшей тушей лежала на носилках императрица, оглушенная крепкими ликерами. А рядом вприпрыжку скакал курносый и резвый мальчик в кудряшках, внучек ее Павел, сын Екатерины и племянника Петра. Все дипломаты, аккредитованные тогда в Петербурге, были чрезвычайно взволнованы «поразившей всех нежностью» императрицы к этому ребенку.

В сердце умирающей женщины уже созрело роковое решение: «Петру Третьему не бывать – бывать на престоле Павлу Первому!» Так, отбрасывая прочь законы престольные, дабы уберечь честь России, Елизавета хотела восстановить на престоле России внука, под регентством опытных царедворцев – Шуваловых… Теперь паланкин плыл по воздуху; мальчик держал в своих маленьких ручонках горячечную и влажную длань царственной бабки.

Публики в театре не было, и Елизавета велела:

– Пустите солдат. Чего же актерам пустому залу играть?

В придворный театр были запущены солдаты с улицы. Посадив на колени внука, Елизавета досмотрела до конца свой последний спектакль. Потом она встала и низко, в пояс поклонилась солдатам. Это был ее последний политический жест: «дщерь Петрова» отблагодарила поклоном солдат, принесших России славные победы.

– Прощайте, люди добрые! – сказала она, горько плача…

Заглушая вином тоску скорой смерти, говорила она близким:

– Одним мучусь! Урод мой племянник все разворует и опозорит. И будет он ненавидеть все, что я любила, и будет любить, что я ненавижу… Подпустить его к престолу нельзя!

Был день торжественный: Россия салютовала войскам Румянцева, взявшим неприступную крепость Кольберга; профессора академии слагали в честь российского Марса возвышенные оды. В этот день смерть придвинулась к Елизавете, она стала просить: