Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

— …Нечего нам в бутылку лезть. Начальство в управлении не глупее нас, — снова после какого-то мгновения, на которое Овинский словно лишился слуха, услышал он голос Лихошерстнова. И когда он опять услышал этот голос, когда увидел знакомое, привычное, почти родное лицо, мысли его сделали новый скачок: «А каково Лихому!»

— Постой, постой! Что ты такое говоришь? — Виктор Николаевич шагнул из своего желоба. — Да какое они имели право снимать?! Да ты понимаешь, что Тавровый просто подсидел тебя? Выжил, понимаешь, выжил!..

— Это уже детали. — Петр Яковлевич снова подернул плечами. — Надо видеть главное. А главное в том, что у него есть права на это место.

— А у тебя нет?

— Не сбивай меня. Я уже переболел, перебесился. Башка у меня сейчас в порядке, сужу трезво.

— Да ты знаешь, что такое Тавровый? Ты знаешь, что это за человек?

— Знаю.

— Нет, ты не знаешь.

— Виктор, ты ослеплен личной обидой.

— Глупости!.. Глупости!.. Я не смирюсь. Я не уступлю. Завтра же еду в обком партии. Я добьюсь, вот увидишь, добьюсь.

— Чего?

— Чтобы тебя оставили начальником депо.

— Интересно! А меня ты спросил?

— О чем?

— Хочу ли я остаться?

Овинский вскинул было на Петра Яковлевича изумленные глаза, но затем, поняв его по-своему, закивал согласно:

— Да, да, конечно. Я понимаю. С тобой так обошлись… Я бы тоже не смог… Понимаю…

Лихошерстнов крутанул головой, беззвучно рассмеялся:

— Шиворот-навыворот.

— Как это?

— Понял ты меня шиворот-навыворот. Ну ладно, давай по порядку. Допустим, поедешь ты в обком партии, допустим даже, что чего-то добьешься. Хотя я-то знаю, что ничего не выйдет, но допустим. А что дальше? Что?.. Вот ты решил, что я обиделся, в амбицию вломился — обошлись, дескать, со мной несправедливо. Не так уж худо обошлись. Повышение предложили, если хочешь знать — замом по локомотивному хозяйству на другое отделение.

— Подзолотили пилюлю.

— Но все-таки предложили! Если здраво судить, тоже ведь дело не шуточное. Другой вопрос, что не по мне оно. Я и отказался. Но все равно, если бы даже и по нутру мне эта должность пришлась, я бы отказался. Отказался бы, Виктор. В отделении ли, в депо ли я на данный момент уже не голова… Погоди, не кипятись. Дай высказаться… Со стороны вроде кажется — шурует Лихой, как паровоз шумит, дымит, пары пускает. А фактически забуксовал. Давно забуксовал. Три года заочником на одном курсе института состою. Если бы мой сын в одном классе на второй год остался, я бы выдрал его как Сидорову козу. А себе прощаю — депо, каждую минуту какая-нибудь чертовщина, не до учебников. А годы идут. Наступит время, и сам же ты или, к примеру, Гена Булатник скажете: не пора ли тебе, Лихой, куда-нибудь на боковушку, на малодеятельную ветку дровишки возить? А я не хочу на боковушку. Я хочу на главном ходу остаться. Ясно? Ты сам из горкома почему ушел? Забыл? А я что, слабее тебя?.. В управлении встретился мне один знакомый, утешил: плюнь, говорит, на все и береги свое здоровье. А на черта мне оно, мое здоровье, если я для настоящего дела не гожусь. Это еще в юности есть какие-то там увлечения — любовь там, девушка. А зрелому человеку что в жизни остается? Все счастье в работе.

— Что же ты решил?

— Учиться, институт заканчивать.

Он кивнул назад, в сторону города:

— В управлении договорился, чтобы определили меня машинистом на Крутоярск-первый, в пассажирское депо. На пассажирских машинах, сам знаешь, график поездов соблюдается железно, есть возможность временем распорядиться. Как думаешь, года за три с институтом разделаюсь?

— Трудно, конечно, но если захочешь, если здорово навалиться… — Овинский ничего не добавил, потому что и добавлять, собственно, было нечего и потому, что в этот момент, когда, казалось бы, уже хорошо знакомый ему человек заново раскрылся перед ним, он, обезоруженный его доводами и взволнованный, чувствовал бессилие и неуместность любых слов.

У первой усадьбы Старых Лошкарей Петр Яковлевич повернул назад. От станции, которая теперь открывалась их взору широким фронтом путей, доносилось озабоченное попыхивание маневрового паровоза. С переходного моста шестиглазым пучком немо смотрели куда-то вдаль прожекторы и роняли на пути ровный спокойный свет. Справа от станции в небо врывались стремительные, дрожащие вспышки электросварки и озаряли, выхватывали из полутьмы здание депо. Слева от станции, за смутно видимым контуром гор, небо полыхало то красным, то оранжевым цветом: за горами, за рекой горели печи Крутоярского металлургического завода.

— Между прочим, я совсем не о себе собирался с тобой говорить, — нарушил молчание Лихошерстнов.

— Обо мне?

— Да. Хотел предупредить. Ситуация складывается — нарочно не придумаешь: Тавровый — начальник депо, а ты — секретарь партбюро.

Они прошли несколько шагов молча.

— Он знал, что я здесь, — медленно и зло произнес Овинский. — Он знал, что я здесь. Значит, уверен — либо я сам уйду, либо меня уйдут.

Петр Яковлевич крякнул, подернул плечами, но ничего не сказал в ответ, только засопел и прибавил шагу.

— Ты помнишь, как я тебя в эту командировку провожал? — продолжал Овинский. Он шел рядом с Лихошерстновым по той бугристой возвышенности, которая тянулась между двумя углублениями дороги, и не замечал, что больно отбивает ноги об острые неровности земли. — Помнишь наш разговор перед самым поездом? Я сказал тебе: день и ночь буду пропадать в депо, но добьюсь, чтобы меня здесь признали и полюбили. Помнишь?

Лихошерстнов кивнул.

— А теперь уходить? Уходить, потому что так рассчитал Тавровый? — Овинский почти с ненавистью посмотрел на Лихошерстнова. — Ты же сам призывал меня обозлиться, плечи расправить. Что ж ты на сто восемьдесят градусов повернул? Нет, Петр Яковлевич, не уйду! Буду работать.

Некоторое время они снова шли молча. В противоположном конце станции, со стороны города, зазвучал, усиливаясь и приближаясь, трубный голос сирены тепловоза. Справа от станции опять задрожали в небе яркие белые вспышки электросварки, озаряя бетонные углы здания депо.

— Я тебе ничего не навязываю… — прервал молчание Петр Яковлевич. — Но взвесь, хорошо взвесь! За депо боюсь. Дело чтоб не пострадало.

— Пусть дело и покажет, кому уходить, а кому оставаться.

— Схватитесь вы тут, как петухи, — не столько работы, сколько драки.

— Не беспокойся, я теперь ученый. Буду тянуть свое дело, а народ рассудит, кто чего стоит.

Петр Яковлевич вздохнул:

— Ну что ж… держись!.. Конечно, не бежать же тебе очертя голову…

— Ты опять!

— Ну хорошо, не буду. Только туго тебе придется. Ох как туго!

— Знаю.

Около вокзала они расстались.

…Сейчас, после встречи с женой Петра Яковлевича, Овинский не вспоминал в подробностях об этом разговоре. Он просто еще раз подумал, на какой трудный и благородный шаг решился Лихошерстнов. Виктор Николаевич вообще часто возвращался к мысли о Лихошерстнове, как часто возвращался к мысли о другом человеке, все горести личной судьбы которого были ему теперь хорошо известны. И всякий раз, когда Овинскому выпадали особенно тяжелые минуты — а выпадали они часто, потому что Тавровый был каждодневным живым и неотвратимым напоминанием о жене и сыне, — он говорил себе: «А каково Добрынину? А каково Лихому? Учись!»

Торопливо притопывая сапогами, чтобы сбить с них снег, Виктор Николаевич вошел в здание конторы. Тотчас же увидел в коридоре коренастую фигуру Булатника, в раздумье стоявшего против кабинета начальника депо.

— Кого ждете, Геннадий Сергеевич?

Инженер ответил не сразу. Секретарь партбюро знал эту его манеру медлить с ответом и терпеливо ждал. Наконец Гена решился — полез во внутренний карман форменного, из черного сукна, полупальто, достал сложенный вдвое тетрадный лист и протянул его Овинскому.

Это было заявление на имя начальника депо. Виктор Николаевич не удивился. Он уже успел убедиться: насколько Булатник был одарен как инженер, настолько же он был бездарен как хозяйственник и организатор. Заглядывая в цех топливной аппаратуры, секретарь партбюро подумывал: перевести бы сюда Максима Харитоновича Добрынина, соединить его неистовую энергию, железную практическую хватку с технической мыслью Булатника. Прекрасный получился бы сплав, испытанный. Но Добрынина направил в арматурный цех сам начальник депо. Следовательно, надо обращаться к нему же. Овинский не сомневался, что Тавровый упрется — из принципа.

Прочтя заявление, он в раздумье сложил его, провел пальцами по изгибу, еще раз сложил и провел по новому изгибу. Гена без особой надежды смотрел на худое, угловатое лицо секретаря партбюро. Овинского он побаивался не меньше, чем начальника депо. Отчитает со своих позиций да еще по комсомольской линии велит пропесочить.