Яблоки из чужого рая - Анна Берсенева

Тревога снова шевельнулась у нее в душе. Хотя прошло уже две недели и тот человек больше не звонил, но ведь это ей не звонил, а Матвею, может быть, и звонил. А может быть, не звонил и ему, но ведь неизвестно еще, что лучше…

«Если в ближайшие пять минут сам ничего об этом не скажет – спрошу, – решила Анна. – Начнет врать, сразу ведь пойму».

– Ма, спросить можно? – вдруг поинтересовался Матвей.

– Обращайтесь, товарищ Ермолов, – улыбнулась она. – Что это ты как в армии?

– Да так… Слушай, а что это значит? – Он полистал книгу, которая лежала у него на животе, и прочитал:

Есть женщины, сырой земле родные.И каждый шаг их – гулкое рыданье,Сопровождать воскресших и впервыеПриветствовать умерших – их призванье.И ласки требовать от них преступно,И расставаться с ними непосильно…

– Ну, и что же тебе непонятно? – Анна снова не сдержала улыбку.

– Так ничего не понятно. Разве бывают такие женщины? – спросил Матвей.

– Конечно, – подтвердила она. – Думаешь, Мандельштам их выдумал?

– Например?

– Например, твоя бабушка.

– Антоша? – удивился Матвей. – Что-то я ничего такого не замечал.

– Ты и не мог замечать. – Анна наклонилась и чмокнула его в нос. – Ты мальчик ясный, у тебя пока вся жизнь как на ладони. А что не на ладони, того ты и не замечаешь. Но, поверь мне, это именно про нее написано. Просто точь-в-точь. Я тоже этого не понимала, когда маленькая была, – добавила она, чтобы ребенок не обиделся.

Но Матвей, кажется, и не думал обижаться. Он вообще не обижался на нее, разве что когда был совсем маленьким и она запрещала ему что-нибудь настолько категорически, что даже он, со всем его упрямством, не мог противоречить. Но подобных запретов было до того мало, что, можно считать, и вовсе не было.

– Не так живу, а, мам? – вдруг спросил он.

– Почему не так, Матюша? – даже растерялась Анна.

Конечно, она постоянно твердила ему, что надо закончить университет, бросить сомнительную работу на депутата и заняться каким-нибудь внятным делом. Но сказать мальчику, что он живет не так, да еще когда он сам об этом спрашивает, да еще таким незнакомым, совсем взрослым голосом, – этого Анна просто не могла.

– Да черт его знает, почему. – Матвей отложил книгу и смотрел теперь невидящими глазами куда-то в темноту за открытой дверью пустого отцовского кабинета. – Я этого раньше даже и не чувствовал, только сейчас… Видно, вырос, пора под ладонь заглянуть. – Он улыбнулся, но зеленые глаза остались невеселыми. – Это у меня после Владикавказа началось. Думал, просто депресняк накатил, пройдет, а не проходит. Я, понимаешь, понял, что стал просто частью чего-то… Какой-то системы, что ли. Как она работает, так и я должен буду сработать, а хочу я этого или нет – неважно. И вот это мне поперек горла, хотя спроси меня, почему – не объясню.

– А ты все-таки попробуй, – попросила Анна. – Попробуй, Матюшка, мне ведь можно и неясно объяснить.

– Меня просто с души там воротило, – сказал он, помолчав. – Столько людей этим взрывом искалечило, да еще детей… А он, ну, депутат мой, по больницам таскается и на камеры позирует. Вроде как сочувствует, но я-то знаю, что хрена он кому посочувствует, себе разве что, да и то спьяну. Так, имидж нарабатывает. И черт бы с ним, чего с него взять, но я-то зачем за ним хожу?.. Так мне, мам, стало тошно, что хоть возьми да удавись. Я знаю, что ты скажешь. – Улыбка все-таки мелькнула в его глазах. – Что надо получить диплом. И что? Депутатами управлять? Нужное дело!

– Но ты же сам этот факультет выбрал, мы ведь тебя не заставляли, – напомнила Анна. – Папа хотел, чтобы ты на математику шел, у тебя прекрасные способности.

– А ты хотела, чтобы я на искусствоведение шел, потому что у меня и к этому прекрасные способности. – Теперь он улыбнулся уже не глазами только, а по-настоящему, знакомо и любимо. – А я хотел быть самым главным и пошел учиться на начальника, потому что и к этому у меня тоже способности имеются, как жизнь показала. Это я в вас, между прочим, – сообщил он. – Вы же у меня оба начальники, особенно папа. Ну, и ты, маманька, тоже, и ты, не переживай, – добавил он уже совсем обычным своим лихим тоном.

– Мое честолюбие полностью удовлетворено, так что можешь мне не льстить, – засмеялась Анна.

– А почему это, кстати, папа вдруг из математики в бизнес подался? – вспомнил Матвей. – Все собираюсь тебя спросить и все как-то забываю. Я же подробностей по малолетству не знал.

– Во всяком случае, не потому что хотел быть начальником, – пожала плечами Анна. – Честолюбие у него есть, конечно, но мне всегда казалось, что его честолюбие лежит не столько в социальной, сколько в какой-то другой сфере. Отвлеченной, логической – не знаю, как это назвать. Ему нравилось жить в ясном математическом мире и понимать, что он этим миром полностью владеет, – вот что мне казалось. Да ты у него самого спроси, – посоветовала она.

– А ты лучше объясняешь, чем он, – хмыкнул Матвей. – Я у него уже спрашивал.

– И что он тебе сказал?

– Сказал, что должен был это сделать, иначе перестал бы себя уважать. Доходчиво объяснил, что и говорить! Получается, я, чтоб себя уважать, бизнесом должен заниматься? Так я и занимался, только эффект, в смысле самоуважения, почему-то вышел обратный.

– Матюша, я думаю, он сделал это из-за меня, – тихо сказала Анна. – То есть и из-за тебя, конечно, тоже, и из-за бабушки. Время тогда было такое, что мы все растерялись и не знали, что делать. Просто не знали, что нам делать, чтобы завтра было что поесть. Теперь трудно в это поверить, но было именно так.

– Что, и Антоша растерялась? – удивился Матвей. – Вот уж представить не могу!

– Антоша, пожалуй, нет, – согласилась Анна. – Но тоже – думаешь, папе приятно было видеть, как она начинает распродавать то, что у нее на память об отце осталось? Музыкальную шкатулку чуть не продала, – вспомнила она. – Папа тогда так рассердился, что я думала, у него сердечный приступ случится. А буквально через два дня все и произошло.

– Что произошло? – не понял Матвей.

– Левочка Шнеерсон – это тети Фаи старший сын, с пятого этажа, ты его не помнишь? – предложил папе стать представителем «Форсайт энд Уилкис» в Москве.

– Как же я Левочку не помню? – улыбнулся Матвей. – Он смешной такой был! Они когда с папой водку пили, то Левочка мне потом жирафиков из крышек делал. Ну, знаешь, если бутылка не с винтом, а простая, то с нее когда пробку сдерешь, то у этой пробки такой хвостик торчит, как шея, – объяснил он непонятливой маме. – И если эту пробку на хлебный мякиш надеть, а потом в него четыре спички вставить, то как раз получается жирафик. В общем, выпили, закусили, покурили, а из отходов сделали ребенку игрушку. У меня целое стадо на подоконнике стояло, неужели не помнишь?