Завтрашний царь. Том 2 - Мария Васильевна Семенова

лесенку, не вместившую тяжёлой и громоздкой поклажи. Прикрыли ослепшую глазницу грубым деревянным щитом. Из неплотно пригнанных краёв точились слёзы. Сырость ползла по стенам, собиралась лужицей на полу…

Верешка взяла дрожь. Точно как в день, когда из Малютиной ремесленной пропали кугиклы и забрали с собой чудесные песни. Он повернулся и молча сошёл вниз.

– Сказали, открылось, что из дворца без совести взято, – тихо пояснил Варакса. – Вернуть надобно… Обещали, придут потом… всё поправят…

Лязг ножниц

Шегардайцы привыкли взывать к Морскому Хозяину в сумерках или ночью. Это оттого, что подводные чертоги суть преддверие Исподнего мира, чьи врата распахиваются по завершении дня. А ещё это память о временах, теперь уже почти баснословных, когда Воркун вправду был морем. Когда он измерялся не последним живым плёсом, жмущимся к теплу зеленцов, но десятками грозных вёрст. Когда имеющие ухо для голосов пучины – шли в кормщики, а имеющие уста, чтобы говорить с нею, – становились жрецами. Когда… эх!

В те предивные времена свайный храм служил маяком.

Сегодня ревуны и свистки, дававшие голос храмовым кипунам, пели особенно чисто и радостно, а тёмный плёс обратился звёздной россыпью, отражая плывущие огоньки. Сегодня не просто благословят сойму для молодого правителя. Сегодня частицы огня, привезённые верными, взойдут на вершину храмовой башни. Сольются в единое путеводное пламя – и будут негасимо светить, указуя дорогу царевичу в родительский город.

И кому какое дело, что Эдаргович въедет в город санным путём. Да ещё совсем с другой стороны.

В Шегардае воды больше, чем суши. Оттого телега или сани найдутся не в каждом дворе, зато лодчонка какая-никакая – пожалуй. Воргу в три гребка пересечь всяко проще, чем через три моста обегать.

Лодка шегардайцу – работница и кормилица, а ещё – душевная радость. Иному – вовсе кичливая гордость.

Достаточный человек в гости выехал – соседям завидки спать не дают. Требуют назавтра же переплюнуть, перещеголять.

Оттого, когда выдаётся большой сословный выход или храмовый праздник, глаза врозь от красы-басы, богатства и ревности!

Сегодня достаточные шегардайцы, у кого болочки на карбасах были обиты не рядном, а коврами, степенно шествовали через Воркун. Простой народишко лупил глаза с берега. Смех и грех! Люди побогаче теснились на Ломаном мосту, а Ойдригов Опин, строившийся как роскошное гульбище, вместил неимущих. Даже некоторых рабов.

В северном конце длинного, продутого сырым ветром прибрежного хода, под зажжённым светочем, нашлось место лохматому хромому кощею. Свободные часто гнушаются стоять рядом с рабами, но калеку не гнали. Мгла был забавен, примелькался на улицах. Да и свистульки делал отличные.

– Милует тебя хозяин, кощеюшко! Ишь, даже праздник посмотреть отпустил.

– Этому рабу… ещё в Дикий Кут… за кугой…

– В ночь-то? Да что ты там разглядишь?

Мгла показывал маленький свечной фонарик, тыкал в сторону храма, где должно было взвиться мощное пламя. Дескать, уж что-то да разгляжу. Сам щурился через плёс, на западный берег, на устье одной ворги. Когда оттуда вышла нарядная лодка, помнившая купца Радибора, Мгла бочком придвинулся к самому светочу. Не у него одного глаза были острые. Он знал: с воды его непременно заметят.

Крутятся веретёна судьбы.

Заполняются нитями.

Божественная рука поднимает острые ножницы…

Лодка, нёсшая молодого Радослава с товарищами, была знаменитого старинного дела. Таких больше не ладили и уже, наверно, не сладят. Корабелы, жившие прежде Беды, выбирали в лесу дерево с длинной ровной голоменью. Надсекали по живому, надкалывали, вставляли в трещину клинья. Дерево росло, клинья меняли, распирая ствол. Приходил срок – валили, начинали выдалбливать. Получалась однодревка дивной ширины против высекаемых из простого бревна. И очень прочная, потому что дно и бока не сплачивались, не сшивались – сами вырастали, изгибаясь по замыслу.

Радослав Радиборович, как полагалось хозяину, сидел развалясь на коврах в болочке. Хвалько, сын Опалёнихи, держал дышло, братья Карасята гребли. Журчала вода, распадаясь перед носовым стояком, всё ближе делалось пение ревунов впереди.

– Стоит ведь, – сказал вдруг Хвалько.

– Кто?

– Да кто… кощей проклятый.

– Так…

Молодой купец сразу ожил, высунулся из болочка. Раб валяльщика и впрямь торчал на самом виду, озарённый пламенем светоча. Говорил что-то, потешно взмахивая руками. Пока Радослав смотрел, Мгла снялся с места и деловито заковылял в сторону Дикого Кута.

– Менёк! – провожая взглядом серую гуньку, окликнул купец. – Говоришь, одной тропкой ходит всегда?

Карасёнок отозвался степенно:

– Как есть одной, твоя милость. Уж я выследил.

– Там полянка ещё, – загорелся сообразительный Кокша. – Скрытно по ручью подойдём!

Праздничное моление о сойме, казавшееся заглавным событием дня, отодвинулось, вдруг затмившись жарким, вымечтанным делом. Радослав задумчиво спросил:

– Ты, брат молодший, окруты наши припас ли?

– А то! Тут всё, в рундучке запертое!

– Вот что, – принял решение вожак. – Слышь, Менёк? У храма в лодке останешься. Будешь сторожить, пройдёт ли назад.

Гребцы потеряли согласие, увлёкшись неожиданным предприятием. Лодку мотнуло. Хвалько поспешно выправил ход, двинув рулём. Увидит кто, засмеют, ещё не хватало!

Ломаный мост, конечно, не Ойдригов Опин, но тоже места хватает. Здесь гуляют люди крепкие, уважаемые. Не старшины, но на городском вече их тоже слушают во все уши. Уже завершилось шествие фонариков через плёс. Осталось дождаться, чтобы на храмовой башне вспыхнуло пламя, а малые огоньки лодок побежали в разные стороны, спеша в проливы и устья, из которых вышли. Тогда гуляющие потянутся домой, и под каждой крышей сегодня соберут пир. Пока ещё скромный, самый первый в череде праздников, знаменующих Великую Стрету.

Просто так людям ждать скучно.

– Кому блин горячий с начинкой гусячей!

– Вот рыбка шемая, продаю, вздыхая, сам бы ел, да деньгой оскудел…

Там, где мост упирался в берег Лобка, разложили коврики провидицы с Гадалкина носа.

– Ныне, по молениям жреческим, Небо раскрыто.

– Ждёт тебя, доброго молодца, небывалая встреча…

– Как полночь сравняется, немедля ступай, девонька, слушать на перекрёсток. Отколе голос раздастся, оттоле и сватов жди. Да оберегись сама-то! Памятуй: ни словечка!

И те были здесь, без кого шегардайцы уже не мыслили праздничных улиц. Весёлые люди – слепой, хромой и горбатый. Да коротышка при них. В тесном скопище рокотал бубен, жужжала зубанка, сыпали богатыми созвучьями гусли. Некша радостно отпускал в небо голос, наслаждаясь небывалой свободой.

Зык летит во все концы —Для Богов поют жрецы!Скоро пламя прянет ввысь,Позоряне собрались:Рыболовы, кузнецы,Водоносы и купцы.Кто трудить себя привык,Не чурается кувык!Далеко нам до жрецов,Но послушай игрецовИ медяк награды дляДоставай из кошеля!

По каменному облокотнику уже расхаживал молодой дюжий рыбак. Без спешки закатывал рукава, являл локотницы, сложенные из железных гвоздей. Привык держать равновесие на утлом карбасе-четверике, привык тянуть из зыбей тяжёлую сеть. Напугают ли такого прозрачно-серые волны, плещущие внизу!

Друзья со смехом бросили парню весло:

– Покажи, покажи купчишкам, Иголка! У них рученьки ловки только серебро перекладывать да бархаты гладить! А ноженьки – по коврам мохнатым гулять!

Среди позорян пробирался невысокий человек в шубе и полосатых штанах. Успевший подкормиться, вернуть важность. Хозяина дворцовой гудьбы влекли складные взаигры в