Собрание сочинений. Т.4. Мопра. Ускок - Жорж Санд

Заключив свою речь этими словами, в которых звучал насмешливый вызов, Эдме разрыдалась. Такая нервная чувствительность обнаруживала все привлекательные черты ее души и ума — нежность, мужество, остроумие, гордость, стыдливость, — и в то же время придавала ее лицу столько обаяния, что даже члены этого сурового и мрачного судилища почувствовали, как с них спадает медная броня невозмутимого бесстрастия и свинцовая мантия ханжеской добродетели. Если Эдме своими признаниями и не сумела полностью защитить меня, то ей удалось, по крайней мере, возбудить ко мне явное сочувствие. Мужчина, любимый прекрасной и добродетельной женщиной, владеет талисманом, делающим его неуязвимым: каждый понимает, что жизнь этого человека дороже, нежели жизнь других.

Эдме было задано еще много вопросов, и она восстановила истинное положение вещей, изрядно искаженное мадемуазель Леблан; надо признаться, она всячески щадила меня и, главное, с удивительным искусством умела обходить некоторые каверзные вопросы и, таким образом, избегала необходимости либо говорить неправду, либо осуждать меня. Она великодушно принимала на себя вину за все наши ссоры и утверждала, будто столкновения между нами происходили лишь потому, что это доставляло ей тайное удовольствие, ибо она усматривала в моем гневе проявление любви; свое согласие на мой отъезд в Америку она объяснила желанием подвергнуть испытанию мою добродетель; она, по ее словам, сначала, как и все в то время, не допускала мысли, что война продлится дольше года, а потом уже полагала, что честь обязывает меня мириться со всеми бесконечными оттяжками; но она еще больше, чем я, страдала от разлуки; наконец, она не только удостоверила подлинность найденного на ее груди письма, но, взяв его в руки, с удивительной точностью восстановила по памяти отсутствующие строки; при этом Эдме просила секретаря суда следить за тем, как она разбирает наполовину стершиеся слова.

— Письмо это так мало походит на угрозу, — заключила она, — и впечатление, которое оно на меня произвело, было так далеко от страха и отвращения, что я хранила его у своего сердца целую неделю, хотя и не призналась Бернару, что получила его.

— Но вы еще не объяснили, — заметил председатель суда, — почему семь лет назад, в первые дни пребывания кузена у вас в доме, вы не расставались с ножом, который велели наточить на случай неожиданного нападения, и почему вы каждую ночь клали его под подушку?

— Все мы в нашем роду, — отвечала Эдме, покраснев, — отличаемся необузданным воображением и гордым нравом. Это правда, что меня несколько раз охватывало желание убить себя, ибо я чувствовала, как в душе моей зарождается неодолимое влечение к кузену. Считая себя связанной нерасторжимыми узами с господином де ла Маршем, я предпочла бы скорее умереть, нежели нарушить данное слово; в то же время выйти замуж за кого-либо другого, а не за Бернара, было для меня немыслимо. Позднее господин де ла Марш с большой деликатностью и великодушием освободил меня от моего обещания, и с тех пор я больше не думала о смерти.

Эдме удалилась, провожаемая взглядами всех присутствующих и гулом одобрения. Едва выйдя из зала суда, она снова лишилась чувств, но это не повлекло серьезных последствий, и через несколько дней от ее болезненного состояния не осталось и следа.

Я был так потрясен и опьянен признаниями Эдме, что совершенно перестал замечать происходящее вокруг. Все мои помыслы сосредоточились на нашей любви, и все-таки я по-прежнему сомневался: ведь если Эдме скрыла некоторые мои провинности, то она вполне могла также преувеличить силу своей привязанности ко мне, стремясь смягчить этим мои недостатки. Я не мог поверить, что она любила меня еще до моего отъезда в Америку; а то, что она меня полюбила с первого взгляда, казалось мне уж и вовсе невероятным. Одно только это и занимало мои мысли; я словно позабыл об истинной причине происходящего процесса и о том, что мне угрожает. Мне начало казаться, будто вопрос, обсуждаемый этим холодным ареопагом, сводится лишь к одному: любим я или не любим? Победа или поражение, жизнь или смерть — все решалось ответом на этот вопрос.

Меня вернул к действительности голос аббата Обера. Он похудел и осунулся, но был исполнен спокойствия; как выяснилось, его содержали в одиночной камере, и он перенес все строгости тюремного режима с покорностью мученика. Несмотря на принятые меры предосторожности, ловкий Маркас, пронырливый, как хорек, ухитрился передать ему письмо от Артура, в котором содержалось несколько слов и от Эдме. Получив в этом письме разрешение говорить обо всем, аббат дал показания, совпадавшие с показаниями Пасьянса: он признал, что, основываясь на первых словах, произнесенных Эдме после ранения, посчитал меня виновным в преступлении; но затем, видя, что больная находится в состоянии умопомешательства, и вспомнив о моем безупречном поведении за последние шесть лет, а также многое уразумев во время судебного разбирательства и из упорных слухов о появлении в наших краях Антуана де Мопра, он проникся убеждением в моей невиновности и не пожелал свидетельствовать против меня. Если же, продолжал аббат, он все-таки согласился на это сейчас, то потому, что пересмотр дела многое разъяснил суду и его показания не будут иметь тех серьезных последствий, какие они могли бы иметь месяц назад.

Спрошенный о том, какие чувства Эдме питала ко мне, аббат опроверг все измышления мадемуазель Леблан и засвидетельствовал, что Эдме не только пылко любила меня, но что любовь ко мне проснулась в ней с первых же дней нашего знакомства. Он подтвердил это под присягой, упирая несколько больше на мои былые проступки, нежели это делала Эдме. Он признал, что на первых порах побаивался, как бы мадемуазель де Мопра не совершила опрометчивого шага, выйдя за меня замуж, но никогда не приходилось ему опасаться за ее жизнь, ибо он не раз наблюдал, как она усмиряла меня единым словом и взглядом даже в те времена, когда еще сильно сказывалось мое дурное воспитание.

Продолжение судебного разбирательства отложили до конца розысков, предпринятых для того, чтобы задержать убийцу. Многие были того мнения, что мой процесс похож на дело Каласа,[60] и, как только это мнение утвердилось в обществе, мои судьи, увидя, что они сделались мишенью довольно злых острот, вынуждены были признать, что вражда и предвзятость — дурные советчики и опасные поводыри. Интендант нашей провинции заявил себя моим сторонником и защитником Эдме, которую он самолично отвез к отцу. Он поставил на ноги всю полицию. Начались энергичные розыски, арестовали Жана де Мопра. Как только монах увидел, что ему угрожает опасность, он тут же выдал своего брата и указал, что тот каждую ночь находит себе прибежище в Рош-Мопра, где прячется в потайной комнате; его укрывает арендаторша без ведома своего мужа.

Трапписта под надежным конвоем препроводили в Рош-Мопра, с тем чтобы он указал эту потайную комнату, которую старый охотник за ласочками, крысолов Маркас, так и не смог обнаружить, несмотря на свое исключительное умение исследовать стены и стропила. Привезли туда и меня, чтобы я помог отыскать эту комнату или коридоры, которые могли в нее привести, на случай, если траппист заставит усомниться в искренности своих признаний. Таким образом, я вновь увидел этот ненавистный замок и бывшего атамана разбойников, превратившегося в трапписта. Жан выказал столь жалкое смирение, так пресмыкался передо мной, выражал мне столь гнусную покорность, с таким равнодушием относился к участи своего брата, что, охваченный неодолимым отращенном, я тут же попросил его более ко мне не обращаться. Под наблюдением стражников, которые не выпускали нас из виду, мы принялись за поиски потайной комнаты. Сначала Жан заявил, будто слышал о существовании этой комнаты, но не может точно указать ее местоположение, так как башня на три четверти разрушена. Но, увидев меня, он тут же вспомнил, что я застал его в комнате, где я ночевал и откуда он исчез, выскользнув через дверь, скрытую в стене. Поэтому он безропотно согласился проводить нас туда и показать секрет потайной двери; секрет этот весьма любопытен, но я не стану его описывать, чтобы не отвлекаться от главного. Мы проникли в потайную комнату, но в ней никого не оказалось. Между тем экспедиция наша была проведена быстро и с соблюдением должных предосторожностей, и вряд ли Жан успел предупредить брата. Башня была со всех сторон окружена конными стражниками, и выходы из нее хорошо охранялись. Ночь стояла темная. Наше вторжение переполошило всех обитателей фермы; арендатор, казалось, искренне не понимал, чего мы ищем, но волнение и беспокойство его жены утверждали нас в уверенности, что Антуан в замке. У нее недостало находчивости сделать вид, будто она уже успокоилась, когда мы осмотрели первую потайную комнату, и это навело Маркаса на мысль, что существует еще и вторая. Быть может, траппист о ней знал и только прикидывался простачком. Во всяком случае, он так хорошо играл свою роль, что все мы попались на удочку. Пришлось заново обследовать все углы и закоулки полуразвалившегося замка. Огромная, стоявшая особняком башня, казалось, никому не могла служить прибежищем. Внутренняя лестница в ней обрушилась вследствие пожара, а обе имевшиеся на ферме приставные лесенки, даже если связать их вместе веревками, не доставали до верхнего яруса, который, как видно, хорошо сохранился; там находилась комната, свет в нее проникал сквозь две узкие бойницы. Маркас высказал предположение, что есть, возможно, еще одна лестница, вырубленная в самой стене, как это нередко бывает во многих старинных башнях. Но куда эта лестница выводит? Должно быть, в какое-нибудь подземелье. Отважится ли преступник выйти из своего укрытия, пока мы здесь? Если он, хотя была темная ночь и мы хранили полное безмолвие, все же почуял врагов, то рискнет ли он высунуть нос наружу, догадываясь, что мы подстерегаем его повсюду?