Коммодор Хорнблауэр - Форестер Сесил Скотт

— Скажите им, что мы должны видеть генерала, — сказал Хорнблауэр Клаузевицу по-французски.

Последовал быстрый обмен короткими фразами между Клаузевицем и полковником, который закончился тем, что последний подозвал двух или трех верховых офицеров — своего адьютанта и, наверное, майоров — чтобы они их сопровождали. Продвигаясь дальше Хорнблауэр с Клаузевицем увидели основные силы пехоты, линию пушек и группа всадников — обилие ярких перьев, медалей, галунов и конных ординарцев безошибочно указывали, что это был генеральский штаб. Это, должно быть, генерал Йорк — Хорнблауэр припомнил себе его имя. Генерал сразу же узнал Клаузевица и резко заговорил с ним на немецком. Несколько слов, произнесенных с обеих сторон, похоже, лишь обострили ситуацию, после чего наступила короткая пауза.

— Он говорит по-французски, — сказал Клаузевиц Хорнблауэру, после чего оба пруссака обернулись к нему в ожидании.

— Генерал, — начал Хорнблауэр. Он был как будто во сне, но все же заставлял себя говорить — я представляю короля Англии, а полковник Клаузевиц представляет императора России. Мы боремся за то, чтобы освободить Европу от Бонапарта. Будете ли вы драться за сохранение его тирании?

Это был риторический вопрос, на который невозможно было ответить. Повисла тишина. Йорку оставалось лишь ждать, что еще скажет Хорнблауэр.

— Бонапарт разбит. Он бежал из Москвы и вряд ли хотя бы десять тысяч из его Великой армии доберутся до Германии. Испанцы бросили его, как вам известно. Так же поступили и португальцы. Вся Европа повернулась против него, поняв, как мало значат его обещания. Вы знаете, как он поступил с Германией — мне нет нужды вам об этом рассказывать. Если вы будете сражаться за него, то всего лишь на несколько дней дольше поддержите его шаткий трон и настолько же продлите агонию Германии. Но у вас есть долг перед вашей порабощенной страной, перед вашим королем, который в плену. Вы можете освободить их. Вы можете прекратить кровопролитие уже сейчас, в эту самую минуту.

Йорк посмотрел как будто сквозь него, на блеклую равнину, на медленно надвигающуюся русскую армию, прежде чем, наконец, ответить:

— Что вы предлагаете?

Это было именно то, что хотел услышать Хорнблауэр. Если Йорк начал задавать вопросы, вместо того, чтобы сразу же объявить их пленниками, то все идет как было задумано. Теперь он мог оставить обсуждение деталей Клаузевицу, и погрузиться в изнеможение, которое поднималось в нем, подобно морскому приливу. Взглядом он пригласил Клаузевица принять участие в разговоре.

— Армистиция, — произнес Клаузевиц, — немедленное прекращение враждебных действий. Срок ее действия может быть окончательно установлен позже.

Йорк все еще колебался. Хорнблауэр, несмотря на всю свою усталость и болезнь, продолжал изучать его с неожиданной вспышкой нового интереса: тяжелое лицо, сожженное солнцем до цвета красного дерева, странно контрастировало со снежно-белой шевелюрой и усами. Решалась судьба Йорка. Пока он был всего лишь верноподданным короля Пруссии, сравнительно ничем не выдающимся генералом, но стоит ему произнести всего два слова и он станет предателем в глазах современников и, вполне возможно, исторической фигурой в будущем. Если Пруссия — или хотя бы прусская армия — отвернется от Бонапарта, это как нельзя лучше покажет всю хрупкость наполеоновской империи. Теперь все зависит от Йорка.

— Я согласен, — наконец произнес Йорк.

Это было все, что хотел услышать Хорнблауэр. Теперь он мог провалиться в свой сон — в свой кошмар — и оставить дальнейшее обсуждение идти своим чередом. Когда Клаузевиц повернул по дороге обратно, лошадь Хорнблауэра последовала за ним без всякого участия со стороны ее хозяина. Появился Браун, вернее, только одно его лицо; больше ничего Хорнблауэр почему-то не видел.

— С вами все в порядке, сэр?

— Ну, конечно же, да, — механически произнес Хорнблауэр.

Земля вдруг показалась Хорнблауэру мягкой, будто он ступал по перинам или по слабо натянутому куску парусины. Наверное, лучше лечь. Внезапно Хорнблауэр осознал, что, в конце-концов, и в музыке есть что-то красивое. Он прожил всю жизнь в убеждении, что это — всего лишь раздражающий набор звуков, но в конце-концов озарение все же пришло к нему. Музыка, которую он слышал, была такой живой, экстатической, она гремела и гремела летящей куда-то ввысь мелодией. Ему так захотелось присоединиться к ней, возвысить свой голос и петь, петь, петь… Вдруг музыка оборвалась сокрушительным заключительным аккордом, оставив после себя тишину, в которой его одинокий голос звучал нелепо, как коровье мычание. Он замолчал, чувствуя себя неловко. Хорошо, что кто-то другой подхватил эту песню, словно лодочник, напевая за веслами:

Прекрасный тенор; за одно это Хорнблауэр готов был простить лодочника за такое неуместное при гребле по реке занятие как пение.

И Барбара рядом с ним, она смеется от удовольствия. Так приятны солнечные лучи, так ярко зеленеют лужайки по берегам реки. Он тоже смеется, смеется, смеется. А вот маленький Ричард карабкается к нему на колени и… Какого черта Браун так странно на него смотрит?

Глава 24

Монотонно гудели церковные колокола, а Хорнблауэр лежал и слушал их звон. На сей раз звуки не были бессмысленным шумом, который обычно лишь раздражал его абсолютно немузыкальный слух — сейчас он лежал и вслушивался в них даже с некоторым удовлетворением. Поначалу Хорнблауэр даже не был полностью уверен в том, что слышит именно колокольный звон — впрочем, он пока ни в чем не был абсолютно уверен. Его мысли были наполнены смутными воспоминаниями о других странных звуках, которые, казалось, он слышал в последнее время. Эти звуки как бы аккомпанировали основной мелодии, прерывисто повторяющейся в его мозгу. Хорнблауэру вроде бы вспоминались залпы пушек, монотонный стук конских копыт и бесконечный скрип колес — но ему было слишком уютно и спокойно, чтобы попытаться сосредоточиться на этих воспоминаниях. Среди этих смутных мысленных образов то появлялось, то исчезало лицо Брауна, а вслед за ним — другие странные лица и мрачные воспоминания, подобные грозовым тучам на небосклоне.

Но то, что он слышал сейчас, действительно было колокольным звоном, который наплывал откуда-то издалека, словно из другого мира, в котором не было и не могло быть войн. Мир! Об этом стоило задуматься. Церковные колокола могут звонить так только там, где нет войны, а значит, он — где-то на суше, далеко-далеко от сражений. Его подбородка коснулась дивная прохлада льняной простыни, голова покоилась на пуховой подушке, покрытой полотняной наволочкой, и он с удовольствием потянулся и вытянул ноги, со смутным, но невыразимо приятном ощущением того, что нежится на мягчайшей перине. Взгляд Хорнблауэра начинал мало-помалу фокусироваться: прямо над ним нависал балдахин на резных балках, но его зеленые шелковые занавеси не были опущены, так что, не вставая с кровати, можно было рассмотреть комнату, уставленную роскошной мебелью — столами, стульями, кушетками и прочим. Все это великолепие было покрыто причудливой резьбой, инкрустировано черепаховым панцирем и щедро позолочено. Стены покрывали красные с золотом шпалеры, на которых всадники в треуголках трубили в рога и, скакали вслед за стаей гончих, преследуя оленя. Все это более всего напоминало дворец, и хотя, судя по предыдущим проблескам сознания, Хорнблауэр все еще должен был находиться среди холодной, холмистой, усыпанной снегом равнины, он чувствовал себя слишком уютно, чтобы попытаться найти объяснение этому чудесному перемещению. Хорнблауэр еще раз взглянул на роскошную мебель и вновь впал в небытие.

Позже он проснулся от легкого шума и увидел Брауна, который переминался у его постели с подносом в руках и, по-видимому, терзался сомнениями: будить своего хозяина или нет. Некоторое время Хорнблауэр точно также мучился выбором: дать понять Брауну, что он уже проснулся или нет, пока вдруг не ощутил себя настолько голодным, что решил пойти на все, лишь бы этот поднос, распространяющий вокруг столь аппетитные ароматы, не исчез из виду. Он попытался приподняться и сесть в кровати, пока Браун устанавливал поднос рядом, на столике. Затем твердая рука Брауна поддержала Хорнблауэра за спину, в то время, как другая поднесла к его губам ложку с чем-то чрезвычайно вкусным. Хорнблауэр жадно выпил ее содержимое, потянулся за добавкой и, неудовлетворенный слишком медленным движением ложки, сам схватил чашку. Браун осторожно поддержал ее у самых его губ и живительная влага согрела Хорнблауэра изнутри. Однако прежде чем оглядеться вокруг и заговорить, коммодор постарался придать себе самый беспечный вид: