Собачья смерть - Борис Акунин

никаких Ланцелотов и не может быть. Нерусское имя, нерусский способ борьбы со Злом.

«А какой — русский? — спросил Марат у своего отражения в черном стекле вагона. Поезд метро грохотал и лязгал. Колеса стучали: — Ни-ка-кой, ни-ка-кой…»

По дороге завернул в винный, чтобы не давиться сладким Тониным пойлом. Взял бескомпромиссно бутылку белой. Только сел на кухне, приготовился наполнить стакан — скрипнула входная дверь.

Бодрый голос позвал:

— Зая, ау! Ты дома?

Антонина вернулась! На три дня раньше, чем должна была.

Он еле спрятал бутылку. Хорошо не успел выпить — сразу бы унюхала.

Но Антонина и без запаха сразу почуяла неладное. Начала рассказывать, что из-за «чехословацкой фигни» делегации порекомендовали прервать поездку, но на полуслове прищурилась, наклонилась, потянула носом.

— Слава богу показалось. В старые недобрые времена такая физиономия у тебя бывала перед запоем. Ты чего такой кислый? Из-за чехов? Ну и дурак. Я об этом всю дорогу думала. В самолете нарочно села с Шевякиным — ну, ты знаешь, наш зампред, очень вхожий товарищ, по нему можно, как по барометру, погоду прогнозировать. Не буду тебе пересказывать, что я из Олега Сергеевича вытянула. Перехожу сразу к выводам.

Вид у нее был, как у полководца перед сражением. Энергия так и брызгала, ни малейших следов усталости от перелета.

— Сейчас всё изменится. Будет капитальная перетасовка колоды. Например, буревестники, с которыми ты хороводишься, станут героями вчерашнего дня. Туда им и дорога. Мелочь они, накипь.

Антонина скорчила гримасу. Будто и не клянчила перед каждым «воскресником», чтоб муж взял ее с собой к Гривасу.

— А это что означает? — подняла она палец. — Ну-ка, шевельни мозгой.

— Что?

— Что папхен снова выйдет в козыри. Потому что классик Большого Стиля и звезда Великой Эпохи. Это хорошо для евреев? Это для евреев просто отлично. Потому что ты его любимый зять. Короче, Рогачов, раньше ты ходил на Лаврушинский из-за Машки, а теперь будешь ходить к тестю. Интенсивность визитов резко увеличиваем, переводим ваши отношения из разряда светских в разряд интимно-родственных. Прямо завтра будет семейный обед в связи с возвращением блудной дочери из загранкомандировки. Я разорилась, купила папхену в валютке Будапештского аэропорта бритву «Браун», мамхену французские духи. Твоя задача на сей раз не сидеть со скучающим видом, а заинтересованно расспрашивать маститого драматурга о творческих планах. Ясно?

— Как скажешь, — вяло кивнул Марат. Из него будто вышла вся сила.

Таким же потухшим, безвольным, тихим сидел он на следующий день, в субботу, за столом у тестя с тещей. Расспрашивать Афанасия Митрофановича ни о чем не понадобилось, старик говорил без остановки. Не о Чехословакии. Подобно дочери, он не особенно интересовался большими событиями — лишь тем, как они отражаются на его жизненных обстоятельствах.

События отражались очень хорошо.

— Снова Чумак всем понадобился. Вспомнили! — Он будто на десять лет помолодел, даже морщины на лбу разгладились. — На старости я сызнова живу. Звонят, зовут, предлагают. Прямо хоть разорвись. Но я, наверно, заключу договор с Театром Советской Армии. Директор говорит: хотим сделать вас нашим локомотивом. Каково? — Пропел: — «Наш паровоз, вперед лети, в Коммуне остановка». — Рассмеялся. — Пьеса про Вьетнам, говорит, остается за вами, командировка тоже, но очень просим в первую очередь сделать масштабное полотно на ближневосточном материале, это сейчас самое актуальное. Двойной аванс, повышенные авторские плюс две поездки: в ОАР и в Сирию.

Антонина присвистнула:

— Ого, это тебе не Ханой. Командировочные в валюте, по первой категории.

— Не в том дело. Какая тема! У меня давно руки чешутся. — Тесть возбужденно сжал кулаки. — Я в прошлом году, сразу после Шестидневной войны, подал заявку на пьесу об израильской угрозе. Сказали: пока не время, может быть превратно истолковано. А теперь время! Потому что среди чехословацкой контры половина — носатой национальности. Среди наших болтунов-пачкунов и того больше. У меня будет пьеса вроде как о строительстве Асуанской плотины. Мирный труд, братская помощь, советские специалисты. Но один из арабских инженеров на самом деле ихний еврей, они «сефарды» называются. Только он, сволочь, скрывает. Работает на «Моссад», готовит диверсию. Люди будут смотреть и мотать на ус: э, да это не про Асуан, это про наших сефардов. Я-то помню, как они, пролазы, двадцать лет назад хвост поджали, когда «космополитов» гоняли. Потом снова обнаглели, повылазили, как поганки в сырую погоду. Ничего, погода теперь будет какая надо.

Он показал кому-то кулак.

С Маратом что-то происходило. Он смотрел в тарелку, на недоеденный шницель, и часто помаргивал. Тоже вспомнил времена «борьбы с космополитизмом» и «заговора врачей». Как раз в пятьдесят втором, пятьдесят третьем женихался с Антониной, сидел за этим же самым столом, слушал такие же разговоры и внутренне сжимался: вдруг будущий тесть узнает? В том, что мать сидит, он, конечно, признался, такое утаивать было нельзя. Афанасий Митрофанович спросил, нахмурившись: «Отношения поддерживаешь?». Узнав, что Марат пятнадцать лет не имеет от матери никаких вестей, успокоился. Сказал: «Тогда ладно. Партия тебе сталинскую премию дала — значит, претензий не имеет». Но если бы узнал, что мать у Марата еврейка, жениховству сразу настал бы конец.

— Жалко Иосиф Виссарионович рано умер, — сказал Чумак, не замечая, что зять сидит мрачнее тучи. — Еще бы годик, даже полгодика, и переселили бы всё это хапужное племя за Байкал. Пусть бы там работать поучились: лес валить, навоз за коровами выгребать. Насколько бы у нас тут воздух чище стал! Ничего, еще переселим. Раз мы на Запад оглядываться перестали, теперь всё возможно. Марат, ты чего нос повесил?

— Да вот думаю, как ваша внучка поедет навоз выгребать, — неожиданно для самого себя ответил Рогачов, поднимая голову и глядя тестю в глаза. — Она ведь на четверть еврейка.

— Правда что ли? — воскликнула Маша, до этой минуты зевавшая.

— Правда. Твою бабушку звали Руфь Моисеевна. Так что твой папа наполовину еврей, а по еврейским правилам вообще чистокровный. У нас евреев национальность по матери считается.

«У нас евреев» произнес с нажимом и улыбнулся, видя, как у Чумака отвисает челюсть.

— Ну, вы тут пообсуждайте, как мы с Машкой за Байкал поедем, а я пойду. Воздухом подышу. Свежим.

В коридоре у двери его догнала Антонина. Шепнула:

— Ну, Рогачов, ты даешь. Вот таким я тебя люблю. Пойду дедушке еврейской внучки корвалол капать.

И поцеловала.

Он шел домой замоскворецкими переулками, сам себе изумляясь. Что за муха его укусила? Или нет, что за архангел-воитель осенил его крылом?

Каждый человек гордится какими-то поступками, которые он совершил в жизни. Обычно — тем, что ему трудно дается, что потребовало какого-то преодоления. У