Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

же, но внезапно смутился, и лицо его приняло грустное, страдальческое выражение. Ему, видимо, что-то хотелось сказать, но он подавил в себе это желание. Я понял все и без слов. Мое раннее поздравление, до вечернего праздничного богослужения в синагоге, когда начинаются взаимные новогодние пожелания, означало, что я в синагоге не буду. Это предрешало мое отсутствие в сонме верующих во все предстоящие «страшные дни». Зная о моем объяснении с дедом по такому поводу тремя годами раньше и о моем дальнейшем поведении, отец не пытался меня переубедить, но он, видимо, глубоко страдал, предвидя, как в синагоге все глаза будут обращены на него с немым вопросом: а где же твой сын, что делает он в эти дни отчета перед небесным судом? Ведь и для моего верующего отца мой отказ от посещения синагоги был восстанием против Бога, бунтом нового Ахера против нового рабби Акивы в лице моего деда Бенциона... Я чувствовал, как трудно было отцу подавить в себе эту душевную боль, но что мог я сделать? Отречься от своих воззрений, пойти в небесную канцелярию и просить ее «записать меня к хорошему году с приложением печати»? Могу ли я так лгать пред собою и другими, может быть перед тем Богом, которого опять с тоскою ищу, но еще не нашел?.. Грустный, с поникшей головой расстался я с отцом. Кто знает, сколько горячих слез пролил он в следующие два дня в синагоге, молясь не только за себя, но и за спасение грешной души сына?

На другой день после Рош-гашана отец поехал в качестве эксперта по лесному делу с одним местным купцом для осмотра купленного последним леса близ Мстиславля. День или два в ненастную погоду ходил он по лесу и вернулся домой сильно простуженным. Он слег, и тотчас выяснилась болезнь: тяжелая форма воспаления легких. Около недели промучился он в сильной горячке: задыхался от кашля, харкал кровью, с трудом говорил, но все время шепотом читал псалмы. В день Иом-киппур он, лежа в постели, непрерывно шептал слова молитвы, и слезы струились по его впалым щекам. Он смотрел на меня, стоявшего у его постели, прощающими глазами, как будто он в небесах уже вымолил прощение для моей заблудшей души. Через несколько дней, в ночь на канун праздника Суккот, он умер. На рассвете мне постучали в окно, передавая эту весть. Я уже нашел отца на полу под черным сукном, с двумя свечами в изголовье. Кругом рыдающая мать и плачущие сестры. Я сел рядом с ними на полу, сирота среди сирот... Скоро пришел дед, приехал старший брат Исаак, вызванный из соседнего местечка. Многих поразило наружное спокойствие деда, потерявшего единственного сына, но стоило пристальнее присмотреться к старику, чтобы заметить, что он внутренне сломлен, сокрушен. В полдень, после всех приготовлений, мы уже шагали в похоронной процессии за носилками, во главе толпы народа. Как живой символ скорби двигалась между нами фигура деда, безмолвно вещавшая о тайне смерти и вечности. В этот момент меня, точно к огромному магниту, притянуло к этой скале веры, и на кладбище, на только что засыпанной могиле отца, я вместе с братом прочел «кадиш», для меня первый и последний. Сын с растерзанным сердцем исполнил этот обычай на могиле, между поглотившею человека землею и загадочно молчавшим небом, но ходить ежедневно в синагогу, чтобы возглашать величественный арамейский гимн «Великому и Святому, создавшему мир по Своей воле», он не мог, ибо сам не знал, чьей волей создан этот мир, где бедному страннику не дано было на склоне лет отдохнуть в своем вновь отстроенном семейном гнезде...

Глава 23

Приготовления к «Истории хасидизма» (1887–1888)

«Введение в историю хасидизма». — Поездка в Киев для лечения глаз и в Варшаву для собирания материалов по истории хасидизма. — Доктор Мандельштам. Мой варшавский чтец Роберт Зайчик. — Работа в библиотеке варшавской общины и собирание хасидских источников. — Варшавские писатели: Н. Соколов, Рабинович-Шефер, гебраист Фридберг и «жаргонист» Спектор, Я. Динесон. — Посещение Петербурга и Москвы.

Едва оправившись от семейного горя, я возобновил прерванную работу. «Введение в историю хасидизма» было дописано в начале октября. Дальше нельзя было работать, не собрав большого количества источников, по крайней мере для ближайших частей монографии. Для этой цели я решил съездить в Варшаву, чтобы работать в тамошних библиотеках и приобрести хасидскую литературу у книгопродавцев и антиквариев. По пути я решил заехать в Киев, чтобы посоветоваться о лечении моих глаз с известным окулистом д-ром М. Э. Мандельштамом{235}, впоследствии лидером сионистов. На мое письмо с описанием истории моей болезни и способов ее лечения в Петербурге я получил от Мандельштама приветливый ответ с приглашением приехать в Киев, так как он надеется излечить мой недуг. Предо мною открылась светлая перспектива; одна надежда на восстановление нормального зрения воскресила меня.

В начале ноября я уже был в Киеве. Остановился на Подоле, в квартире симпатичного «маскила» Моисея Калмансона{236}, автора книги о воспитании по теории Спенсера. На другой день я поднялся с нижнего города в верхний, где на красивом холме в центре, против сада Шато де флер, возвышался дом с лечебницей д-ра Мандельштама (гебраисты называли этот холм «гор га'гор», гора на горе). Мандельштам принял меня особо, вне своих приемных часов, когда его дожидались сотни пациентов. Сразу он произвел на меня обаятельное впечатление. Красивая, гордо поднятая голова с высоким лбом и длинною полуседою бородою, орлиный взгляд, энергичная, резко-правдивая речь — все это свидетельствовало о цельной натуре. В наших долгих беседах при первом и следующих посещениях мы затронули ряд общественных и литературных вопросов. Я узнал многое о моем собеседнике: лучший окулист, известный в немецкой и русской медицинской литературе, он из-за своего еврейства был лишен кафедры при Киевском университете и должен был ограничиваться чтением лекций при частной клинике. Он говорил с ненавистью о русском правительстве и с горечью о русском народе, даже интеллигентной его части, признаваясь, что эти чувства в нем возникли в 1881 г., когда на его глазах разыгрался первый погром в Киеве и вслед за тем его пригласили, как представителя евреев, в игнатьевскую «губернскую комиссию», где попустители уличного погрома придумывали способы погрома законодательного. Мандельштам уже тогда был последователем идеи территориализма Пинскера и видел спасение в эмиграции евреев из России.

Осмотрев мои глаза, он заявил, что предполагает в них обычную ненормальность астигматизма, и для испытания дал мне специальные очки, которые во