Брик-лейн - Моника Али

— Посмотрим, что будет дальше, — говорит Шану.

Шахана скидывает туфли, устраивается на диване. Биби накручивает прядь волос на палец, другую отправляет в рот. У Назнин такое чувство, что они что-то пережили вместе, как семья. Она идет на кухню готовить ужин, включает свет и на пару секунд прикрывает глаза. Вернувшись в комнату, видит новые кадры. Маленькая фигурка высунулась из окна, высоко-высоко, может, на сотом этаже. Человек протягивает руку, но спасти его невозможно. Еще один выпрыгивает, и Назнин кажется, что ни надеждой, ни отчаянием не справиться с этим миром. Ни с тем, что он преподносит всем, ни с тем, что он преподносит тебе.

Ночью ей снится Гурипур. Она на краю деревни, смотрит на слегка политые поля, на движение темных точек вдалеке: мужчины делают то малое, что им под силу.

Щепотка нью-йоркского пепла перелетела океан и упала на район Догвуд. Дочь Сорупы стала первой, но не единственной. Когда она шла по улице в колледж, с нее содрали хиджаб. Разии плюнули на фуфайку с английским флагом.

— Посмотрим, что будет дальше, — говорил Шану, — сейчас начнется.

Обложился газетами, из-за газет слышалось его бормотание и ворчание. К аудитории он больше не обращался.

Назнин отправилась за топленым маслом и мукой для чапатти. На прилавок облокотились четверо мужчин и так низко склонились над газетой, что она ожидала увидеть в их глазах пятна типографской краски, когда они на нее посмотрели.

— Это очень серьезно, — сказал самый старший, остальные были мрачнее тучи.

«Сюда бы моего мужа, — подумала Назнин. — А то ему размышлять одиноко».

Самый старший коснулся газеты, словно читал ее пальцами.

— «Забастовка планируется на конец этого месяца».

Все недовольно вздохнули:

— А нам, хозяевам магазинов, что прикажете делать?

— Мы полностью в их власти.

— Да, если мусор перестанут убирать, на Брик-лейн будет вонять, как в заднице у слона.

Шану совсем не волновала забастовка мусорщиков. Он работал по многу часов подряд, а в оставшееся время смотрел новости или читал газеты о планирующихся воздушных ударах по Афганистану.

— Надо уезжать, — говорил он, ни к кому конкретно не обращаясь, и, собираясь с силами, подтягивал живот. — Жизнь может кончиться в любой день, в любую секунду. Хватит, напланировались.

Как-то он начал считать деньги. Взял пачку банкнот, сел и долго смотрел на них, моргая.

— Жена, жена моя, — сказал он, — жена да не прячет ничего от своего мужа.

Походя Назнин ударила его по голове. В руке остались два волоска. На кухне в шкафчике под раковиной открыла коробку с деньгами.

— Нам не хватает совсем немного, — сказал Шану, — и, когда наберем столько, сколько надо, перестанем откладывать.

Он позвал девочек. У Шаханы вновь проснулся исключительный интерес к ковру под ногами. Биби сосредоточенно сжала кулачки.

— Время от времени я пытался вас учить, рассказывал вам разные вещи.

Шахана застонала. Шану не обратил на нее внимания.

— Может, вы не запомнили моих уроков. Это неважно. Значит, так надо.

Назнин редко случалось видеть его таким спокойным.

— Но сейчас я вам расскажу то, что вы вряд ли забудете, даже если сильно захотите.

Помолчал, Назнин ждала, что он прочистит горло. Но горло оказалось чистым.

— В Маймансингхе жил художник. Звали его Зайнул Абедин. Его работы выставлялись по всему миру и заслужили много хвалебных отзывов. Этот человек не рисовал вазочки с цветами и салонные портреты. Он изображал простых людей Бангладеш. Он показывал жизнь такой, как она есть. И смерть. Такой, какая она есть.

Шахана подняла голову. Сегодня она надела новые джинсы, и Шану перестал возражать против старых узких. Новые висят, как два мешка с рисом, а низ штанин Шахана отрезала и хорошенько растрепала.

— Этот художник, Абедин, рисовал голод, который случился в нашей стране в 1942 и 1943 годах. Эти знаменитые картины теперь висят в музее в Дакке. Я вас поведу их посмотреть. В голоде есть и жизнь и смерть. Люди Бангладеш умирали, а вороны и грифы жили. Абедин ничего не приукрасил: ребенок, совсем ослабевший, не может ни идти, ни даже ползти, и черные жирные вороны терпеливо ожидают очередного пиршества.

Так было на самом деле. Три миллиона человек умерли от голода. Представляете? Нет, это невозможно себе представить. Тогда представьте вот что. Пока грифы и вороны глодали наши кости, британцы, наши правители, вывозили зерно из страны. Это тоже невозможно себе представить, но теперь вы об этом знаете, а значит, запомните навсегда. — Шану глубоко вздохнул, но лицо его оставалось спокойным. — Вот так. И очень скоро мы отсюда уедем.

Шану каждый день считал деньги. Щеки у него похудели.

— У меня такое ощущение, что, пока меня нет, ты не шьешь, а баловством занимаешься. Неужели в этой проклятой стране даже денег нельзя заработать?

Назнин кивнула:

— Вот. Вот еще немного.

Шану посмотрел на деньги. Действительно немного.

— Я с ним поговорю.

— Нет!

Шану хотелось что-то сделать с вдруг повисшей тишиной. Тишина стала удушающей, и Назнин задышала чаще.

— С кем «нет»? — спросил Шану. — С кем ты не хочешь, чтобы я разговаривал?

— Ни с кем. Я поговорю… Нет, ни с кем. Тебе ни с кем не надо разговаривать.

— Тогда я с ним поговорю.

— Я сама.

— Что сама?

— Поговорю с ним.

— С кем?

— Зачем ты это делаешь?

Шану пожал плечами:

— Я? Что я такого делаю? — Потер пальцем подбородок. Слишком долго он наблюдал за внутренним миром, не за внешним. — Попроси прибавки хотя бы вдвое. Объясни, что это ненадолго. Скажи, что муж просит, скажи, что, к счастью, твой муж — образованный человек.

Однажды вечером Шану сказал:

— Дети привыкают ко всему. Место — понятие нематериальное. Они привыкнут там, на месте.

— Шахана слишком быстро взрослеет.

Шану покачался пару минут.

— Слишком быстро созревший плод слишком быстро сгнивает.

Он сидит по-турецки посреди кровати в желтом жилете и голубом клетчатом лунги. Назнин в ночной рубашке — с краю, расчесывает волосы. Наблюдает за мужем в зеркале. Чувствует на себе его взгляд. Это длится уже, кажется, целую вечность. Расческа скользит по прямым черным волосам. Лоб кажется тяжелее обычного, и Назнин выпятила подбородок, чтобы сгладить это ощущение.

Она думала о муже. Столько лет говорит о поездке на родину. И теперь собрался воплощать эти разговоры в жизнь. Уроки истории: в конце концов они учат не прошлому.

— Как ты думаешь, что с ними там будет? — спросил Шану.

— Одному Богу известно.

Шану поморщился. Назнин решила, что он обдумывает ответ, но увидела, что это он от боли.

— Что случилось?

— Язва опять.

Назнин принялась яростно расчесывать правую сторону. Шану наблюдал за ней.

— Мне кажется, я поступаю правильно, — сказал он.

Она опустила расческу. Волосы упали на щеку. Погрузила в них руку — плотные, густые, как патока. Приоткрыла губы и увидела в зеркале, что мужчина смотрит на женщину. Лицо женщины мягкое, с плавными изгибами, она хоть и не красавица, но есть в ней что-то, что привлекает мужской взгляд.

— Ты рада, что мы уезжаем? — Шану улыбнулся. Улыбка получилась грустная.

— Раз на то воля Господа.

Шану подвинулся к ней. Положил руку ей на спину. Она услышала запах его масла для волос и дезодоранта, почувствовала тепло его руки. Где-то наверху смыли в туалете, открыли и закрыли дверь, заскрипели пружинами на кровати.

— Но ты ведь хочешь, правда?

Он положил подбородок ей на плечо.

Между его лицом и ее — занавес волос.

«Будем ли мы так же сидеть в Дакке? — подумала она. — В такой же комнате? И будем ли мы так же сидеть и так же чувствовать, и будет ли все так же, как здесь, только в другом месте?»

Шану поднял голову:

— Конечно, хочешь. — Улыбнулся. — Иначе какая же ты сестра, если не хочешь? Конечно, ты хочешь домой.

Все проекты свернуты. Остался только один, и все ненужные расходы сокращаются. Никаких безделушек на компьютер и на машину. Резко упали расходы на книги. Шану теперь подолгу ездит, а когда возвращается, не хватает сил рассказывать о невежах на заднем сиденье. Может, от усталости, может, из-за открывшейся язвы, но удовольствия от еды он тоже не получает. Стоя съедает тарелку каких-нибудь хлопьев или отрезает себе чуть-чуть хлеба, словно, чтобы отрезать нормальный кусок, понадобится слишком много сил.

— Подожди, я разогрею бхаджи, — говорила Назнин.

Но он не поддается соблазну.

Деньги Шану носит в кошельке на ремне, который купил как часть туристического снаряжения, и снимает его вечером в последнюю очередь. В этом кошельке — все их деньги, и дверь Назнин открывает с осторожностью. Дважды она слышала, как ругается миссис Ислам в общем коридоре, стоя у себя в прихожей и прижавшись к стене.