«Попаданец» на троне. «Бунтовщиков на фонарь!» - Герман Романов

— Ну, вот и хорошо, ваше сиятельство, — голос Шешковского сплошное подобострастие и нежность. — Хорошо, что подлинную правду говорите. Она, родимая, только из-под длинника выходит. Кхе… Кнут сей так называется, а потому правда-то, кхе, подлинная выходит из-под него, стало быть.

Степан Иванович отвернулся и благожелательно посмотрел на писца — тот перестал строчить пером и преданно посмотрел на начальника. Шешковский благосклонно кивнул — писец опытный, лишнего не пишет, и от себя не прибавляет. Кхекнул еще раз многозначительно.

Палач Трофим не менее писца был опытен в своем поганом ремесле — взвизгнул кнут, и дикий животный крик пытаемого князя огласил своды подвала и еще долгие секунды отражался в каменных стенах застенка.

— А еще, ваша светлость, — ласковым голоском заговорил Шешковский, — мы любим добывать подноготную правду. Иголочки хорошие, в жаровне докрасна нагретые. Мы сейчас, князюшка, под ноготки-то ваши и загоним.

— Не надо мучить меня. Я и так все вам сейчас расскажу, как на духу, без утайки, — сломался его сиятельство, боли малой не выдержав, от одного рассказа о пытках грядущих сломался.

Все были довольны — Шешковский разговорчивостью князя, а князь — и тем, что перестали его терзать, и тем, что облегчил правдивыми показаниями душу. Не ему одному в пыточной мучиться. Пусть и другие на своей спине кнут испытают. Оттого и на душе у князя, масона известного, хорошо стало.

Не понимал только, что только начало это. И, как очные ставки пойдут, то снова в этом залитом кровью подвале по его спине кнут пройдется. То не освобождение от боли, а отсрочку от нее несчастной жертве дали. Ибо если заговорил человек под пыткою, то теперь из него всю информацию вытянут. Пытать-то на Руси издавна умели, с огоньком да выдумкой, и умельцы заплечных дел всегда имелись.

Только палачу было сейчас грустно и погано на душе. Десять часов без передыху кнутом в затхлом подвале махать да огнем жечь, рази кто выдержит. Грустно все…

На испорченном допросном листе перед Трофимом был накрыт завтрак. Не скупился Степан Иванович людям своим — чашка карасей в сметане, краюха сытного хлеба, свинины жареной шмат изрядный, селедочка с лучком, хрустящая квашеная капустка прошлогодняя. И пива штофная бутылка. Хоть пожрать можно, но при Андрее Ивановиче лучше снедь была, особенно когда знатных господ, графов и князей всяких, в подвале пытать приходилось. Но то ведь господин Ушаков, он еще при императоре Петре Алексеевиче, пытошнике изрядном, службу свою нелегкую начинал. А вот Степан Иванович из молодых, да ранних будет.

Нелегка жизнь палача на Руси, ой как нелегка! Нет, платят хорошо, грех жаловаться. Столько полковники армейские жалованья не имеют. Да и откуп от пыток зачастую дают изрядный, чтоб пытали, но не мучили.

А это ой как важно — опытный кат может тремя ударами тело до хребта рассечь, а может так кнутом погладить, что, хоть кровь во все стороны полетит, но боли-то почти и не будет. А откуп такой иной раз намного больше жалованья выходит, да еще с подарками богатыми.

А нет откупа, так одежку жертв прихватить можно, тоже денежку стоит, и немалую. Опять же харч изрядный дают, убоиной ежедневно кормят, даже в постные дни. Грех на ласку и обиход жаловаться, но поганая у них и жизнь, и служба тяжкая, ой как государству нужная.

Жизнь-то худая — заплечных дел мастера изгоями прозябают. С катами невместно знаться, родниться, в гости ходить. А в лавку войдешь, так носы воротят и продавать ничего не желают. Или продадут, но так, будто паршивой собаке кость бросят обглоданную.

А уж руку никто и никогда не протянет. И за стол один в трактире никогда не присядут, даже питухи пропойные, безденежные. И дохтур, когда тебя щупает, то говорит брезгливо и перчатки одевает на ладони. Брезгают все, ненавидят и презирают.

Ну, ничего, зато потом искательно в глаза смотрят, родственнички чуть ли не на колени встают, лишь бы жалость проявили. Упрашивают слезно. Вот и отливаются им его стенания…

— Молодец, капрал. Благодарю тебя за службу верную! — Петр похлопал драгуна Степана Злобина по плечу.

За такие новости чина капрала и полсотни рублей с новым знаком святого Александра Невского не жалко. Молодец драгун, и что выжил там, и что разговор супруги с Дашковой нечаянно подслушал, и поспешил сюда с сообщением. Хорошие новости принес служивый. Как раз вовремя поспел, когда меня, как крысу, здесь отравить пытались. И, судя по всему, цианидом, синюшной отравой.

Однако рассказ капрала и вопросов много оставил. Судя по всему, Като его не «заказывала», но тогда почему письмо ее было отравлено. И отрава совсем другая, «долгоиграющая», в отличие от биска и кваса.

С двух точек его обстрелять пытались, вернее, даже с трех — путь покойного любителя господского кваса и слуги с подбитым глазом, что нашустрил в спальне, как установил генерал Девиер, не пересекались. А это означает только одно — на него совершили одновременно три покушения, а значит, ему предстоит опасаться и дальнейших попыток.

Все логично — у них сейчас просто нет иного выхода. Гвардия подчистую разгромлена, мои войска через несколько часов прихлопнут Петергоф со всеми его обитателями. Следовательно, за эти несколько часов меня обязательно попытаются отравить или убить.

Он не сомневался, что в его свите есть верные людишки супруги — та в письме проговорилась по поводу пяти попыток зачатия. Каким образом такая информация к Екатерине попала, ежу понятно. Но вот найти предателя — дело трудное, им может быть как лакей, в зале дворца бывший в то время, так и кто-то из адъютантов. Или кто-нибудь из знающих просто болтун, и языком чешет как помелом. Вопросы и вопросы, но ответов нет…

— Государь! — дверь в баню отворилась, зашел адъютант. — Приехал граф Алексей Григорьевич Разумовский.

— Зовите, — Петр подошел к столу и закурил папиросу.

В предбанник зашел еще не старый человек, но за полтинник годами, одет богато — кружева, перстни, цепочки. Рубины в золотой оправе вместо пуговиц. Глаза умные, но усталые, как у много видевшего в жизни. Поклонился уважительно, без небрежности или презрительности, и с оценивающим ожиданием посмотрел на Петра.

— Алексей Григорьевич! Вы своим людям случайно не приказали меня на тот свет спровадить? Ядом? — сразу в лоб спросил его Петр.

А чего тянуть кота за хвост. Дипломатия, конечно, вещь полезная, но и бесхитростное откровение тоже нужно. Граф хитрец изрядный, вон как глаза блестят, и потому тянуть с вопросами было нельзя.

— Нет, государь! — сразу отрезал Разумовский с металлом в голосе. И прямо глянул в глаза. В них вопрошали его боль, гнев, горе.

— Что, и мысли у вас никогда в голове не было, как бы голштинского выродка удавить? — Петр задал вопрос с не меньшим гневом, болью и горем. — Только честно!

— Были такие мысли, каюсь, ибо считал вас, государь, недоброжелателем России великим, ее хулителем, — Разумовский чеканил слова в ответ, медленно и твердо. Так только говорят люди, перешедшие ту черту, которая отделяет жизнь от смерти. — Искренне желал, и потому брату своему не препятствовал. Но только до позавчерашнего дня…

— А позавчера что, граф, постный день был?! Откровение с небес получили? Или надо мною нимб святой узрели?!

— Государь! Над верой шутить нельзя!

— Простите, граф! Это я не подумавши брякнул. Не шучу я над верой, сам искренне верую. Еще раз простите. Но на вопрос ответьте!

— А вы на него, государь, сами ответили!

Увидев искреннее недоумение Петра, Разумовский чуть улыбнулся и заговорил спокойно, с еле слышимым малороссийским акцентом. И, как Рыку показалось, вполне добродушно.

— Если я бы не знал вас долго, государь, то враз подумав, что вас пидминили. И прав я — тело-то ваше, а вот душа и ум другими стали. Полезными для державы нашей. О том и государыня Елизавета Петровна помышляла, царствие ей небесное. — Разумовский истово перекрестился. Петр также размашисто осенил себя крестным знамением и заметил, как радостно сверкнули глаза старого графа.

— Душа ваша православной стала, нашей. И, бачу, церковь рушить вы не станете, а це дило…

— Патриаршество я обратно на Руси введу, Поместный собор прикажу вскоре собрать. А крестьян монастырских заберу, не обижайтесь — нам к войне с турками готовиться надо.

— Так не можно и Богу служите, и мамоне. Це дило, ваше величество. Так вот о чем я говорю. Я позавчера все понял, когда о победах ваших узнал, государь. И кровь вы свою царственную, не колеблясь, пролили, и в бой козаков вели. И о грамоте вашей, козакам жалованной, тоже ведаю. Вот тут-то Кириллу покойному я и отказал. И людям своим накрепко приказал вас беречь. То не они вам отравы подсыпали, у меня с этим строго. За хиршу, та в ямину, без отпевания. То ваши людишки вам, государь, измену подлую учиняют. Их и треба шукать…