Сердце Андромеды, или Чёрный Цветок. Книга первая - Андрей Кров

Возле восьмой палаты сидел спортивный молодой человек и сонными глазами смотрел в окно.

— Тебе чего, мужик? — резко поднялся он, перегораживая мне дорогу.

— Это какая палата? — спросил я с притворным простодушием.

— Какая-никакая, а не твоя. Проваливай отсюда!

В это время у охранника зазвонил телефон. Он достал трубку и стал слушать, иногда вставляя короткое "да".

Я покинул отделение, свернул в какой-то длинный переход и увидел Гликмана. Он шагал мне навстречу вместе с врачом — высоким дядькой, с круглой, как мяч, наполовину лысой головой. Прятаться было поздно, но Глиман меня не узнал. Сам он мало изменился, пожалуй, в нём только прибавилось лоска и барственности, свойственной людям при деньгах и власти.

Всю дорогу мне казалось, что Гликман вспомнит меня и устроит погоню. Я озирался и почти бежал по кишкообразным, путанным переходам, этажам, лестничным пролетам больницы. Это было странно. Потому что я не испытывал ни капли страха, а только приятное волнующее чувство, какое бывает у человека, выходящего из комы и заново обретающего способность видеть, дышать, слышать. За три года я не заметил, как оброс коконом, точно насекомое, и теперь от моего тела отваливались огромные присохшие куски.

Я должен был встретиться с Гелей во что бы то ни стало. Я готовился к встрече, искал её.

Прошло две недели. Гелю выписали из больницы. Теперь она находилась дома под присмотром матери и гликмановских нукеров. Охрана день и ночь торчала у подъезда, следила за каждым, кто подходил к домофону. Когда я набирал номер телефона, трубку неизменно брала Валентина Николаевна. Но я не сдавался. Я ждал случая.

Прошёл месяц. Один раз я увидел Гелю издали, когда она садилась в машину. После видел ещё несколько раз, но подойти и заговорить с ней один на один никак не получалось. Мне удалось познакомиться с тётей Клавой, соседкой Дементьевых по лестничной клетке, простодушной и любопытной пенсионеркой. Она в живых красках, пересыпая рассказ собственным домыслами, поведала мне всё, что знала. Что после прохождения восстановительного курса Геля вполне оправилась и уже вышла на работу — редактором губернского канала местного телевидения. Что она по-прежнему ничего не помнит из времени отсутствия, напоминание о котором вызывает у неё тревогу и сильные головные боли.

Многое из услышанного мне казалось неправдой или полуправдой, мыльным пузырём, который лопнет, стоит к нему прикоснуться. Не может человек забыть то, что было главным в его жизни, что так долго питало его мозг, мысли, чувства, формировало его характер и поступки. Надо только найти нужные слова, подтолкнуть, помочь — и пустота наполнится содержанием, обретёт цвет и смысл.

* * *

Весна пришла рано, солнце, расплёскивая тепло, добивало остатки ноздреватого снега, ещё черневшего в затишках. Воздух был лёгкий и прозрачный, и Геля после работы пошла пешком, одна, выбирая уютные улочки старого центра, ещё хранившего нерастраченное очарование старины.

С крыш капало, рыжие блики играли в окнах домов и стёклах проносящихся автомобилей. Вдоль тротуаров журчала вода; асфальт, мокрый и чистый, словно вымытый шампунем, сиял как на параде…

В первый раз Геля была одна, избавленная от назойливого присутствия людей, следивших за каждым её шагом, словом, вздохом; и от того, что её наконец оставили в покое, больше не просвечивали рентгеном, не вымеряли, не взвешивали на провизорских весах, и не закрывали на ключ, она чувствовала себя хорошо и свободно; и природа тоже, казалось, играла в одной тональности с её настроением…

Из-за угла вдруг выскочил человек и чуть не сбил её с ног — маленький и юркий, словно зверёк, которого предварительно обваляли в грязи, напугали, а затем выпустили на волю.

Геля вздрогнула, плотно стиснула губы, чтобы не вскрикнуть. Незнакомец попятился, замахал руками, извиняясь и бормоча что-то невнятное. На нём была вязанная шапочка в полоску, надвинутая на глаза, на плечах какая-то хламида, длинная, несуразная — плащ не плащ, пальто не пальто — а на руках шерстяные перчатки в прорехах, из которых выглядывали короткие синие пальцы. Лицо рыхлое, опухшее, напоминающее растёкшийся на солнце кремовый торт.

— Не бойтесь, Геля, не бойтесь! Это я, Валера Смирнов. Вы меня помните?

Он говорил ей «вы», его руки не находили места и всё время болтались, как у тряпичной куклы, и весь он сам пружинил и подпрыгивал — казалось, ещё минута, и он взлетит.

Геля с подозрением смотрела на этого странного субъекта, ярыжку, проходимца, каких наплодили жуткие времена, и не могла признать того, кем он представился. В обрюзгшее лицо с шальными воспалёнными глазами трудно было втиснуть образ молодого весёлого парня, жизнерадостного и лёгкого, как ветер. Это чей-то розыгрыш или недоразумение.

— Валера? Вы Валера?..

— Да, да. Это я. Правда, сейчас я не в самой лучшей форме. Так уж получилось. Простите…

Валерка с жадностью разглядывал Гелю. Она была по-прежнему красивой, но красота её теперь была более зрелой и звучной, как эхо в лесу, и лишь едва заметная тени под глазами говорили о пережитом.

— Мне почему-то кажется, что вы не узнали меня? А Рэма вы помните? Рэма Полевого?

Геля долго молчала, прижав ладонь к губам, и было видно, что внутри неё происходит борьба, что завесу, накрывшую память, кто-то пытается сдёрнуть, но не может. Чуть встряхнув головой, она ответила с неожиданной дрожью в голосе:

— А он уехал… Мне сказали, что его нет в городе, и никто не может объяснить почему, — она горько вздохнула. — Я плохо помню, меня часто мучают головные боли, но врачи говорят, что это скоро пройдёт…

Валерка долго ждал этой минуты, часто представлял её, проговаривал по многу раз всё, что хотел бы сказать, но сейчас