Калуга первая (Книга-спектр) - Игорь Галеев

Веефомит обиделся и ушел. И Кузьма Бенедиктович воспользовался свободой.

Он идет, на ходу посасывая трубку, и походка у него быстрая, хотя он заметно сутулится. Вот он проходит три квартала и останавливается у дома с резными ставнями.

Там, в этом доме, всегда что-нибудь готовится, вкусные запахи и покой. Кузьма Бенедиктович погружается в сладостную негу преддверия отдыха и счастья.

Там, в доме, как всегда носится и задает любые вопросы свободный глазастый ребенок - он сам, беззаботный Кузьма шести с половиной лет. Там он никогда не был, но его ждут кресло и его тапочки, его старинная рюмка и её глаза. И повсюду там запах младенческого мира, вечный вид из окна, их космические новости, и тепло её жарких рук, их давно желанный затянувшийся рассвет.

Кузьма Бенедиктович стоит у калитки и смотрит на крохотный жалобный дом с резными ставнями, на три дерева за оврагом и на холодную речку за покосившимся забором. Все молчит, и осень ерошит воду и путается в ветвях волос Бенедиктыча. У него огромное желание толкнуть калитку и войти в заснеженный листьями двор и пройти в зеркальной пустоте вдоль рядов опустевших клумб, прикасаясь пальцами к облетевшим кустам смородины. Тогда за спиной он услышит её голос, и его имя, выпущенное из её плоти, улетит за исчезнувшей зеркальной пустотой куда-то... Кузьма не знает. Ему видится высокий зверь с распахнутой настежь пастью, войдя в которую, сможешь ли вернуться собой на этот долгий чарующий свет?

Но он переступает черту, и калитка скрипит, и он видит её, в нарядном переднике стоящую на крыльце, он видит её зовущие и одновременно спокойные глаза, видит пятнышко родинки на щеке, и тогда подходит, берет её руки в свои и произносит неговоренное тысячезвучное "Здравствуй".

И она смеется, она никогда не была так красива, потому что он переступил и самое страшное для неё позади, а из-за двери на крыльцо выкатывается глазастый ребенок и кричит: "Ты приехал, я же говорил, что сегодня он приедет!" и Кузьма Бенедиктович уже не знает, то ли это его ребенок, то ли её, то ли их, или не родной, но любимой дочери оставшегося в тупике друга, который никогда не был ей родным отцом...

Когда разрешится вопрос? Когда наполнится чаша старческого сердца и сок мудрости польется через край, унося все живое. Когда прозвучит "ты!", и, исполняя свою волю, муками одного тела поглотятся терзания тех, кто действительно пришел в мир для мудрого чаепития, кто не мог быть сломлен извне, видя, как извечно и круглосуточно чадит головопропускной крематорий? Шекспир ясен всем, и в племени чумбо-юмбо ставят программного "Гамлета", и татуированные зрители плачут, глядя в отражение своих идиотических страданий...

Кузьма входит в дом, и колдовской пирог смотрит ему в глаза без мольбы о помиловании. И каждая клетка тела уподобляется миллионам солнц. Вот, кажется, сейчас он обретет итог и вершину, это вдохновение последнего штриха; и она помогает ему снять обувь и куртку и придвигает к ногам поработительные тапочки. Покой и её застывшие движения, как фотографии, присутствуют в каждом уголке дома, все чувства земли перепахивает горячий мозг, и от её терпеливого тела исходит беззвучный таинственный смех.

Смех! Кузьма рванул и оказался у калитки. И умоляющий жалобный дом покачивался за его сутулой спиной.

"Почему я! Черт побери, тысячи, миллионы, и что, не нашлось другого? А я бы входил и выходил из калитки, и смех - это же радость! Надо же выдумывать, считать эту калитку пыткой на медленном огне. И как глупо твердить одно и то же: в великой мудрости много печали!"

И тогда он понял, что заходил в калитку, был в доме и вышел, не утратив и не изменив. И волны сомнений покинули его, они остались лишь в уме Веефомита, взирающего на Кузьму Бенедиктовича с высоты греческого героя, осудившего своего непристойного бога. И отныне он никогда бы не стал просить Веефомита: отпусти к самому себе, заждался я там себя, к чему тебе мой трафаретный облик! Потому что только остающийся Веефомит мог теперь писать, что встречаются дети не вмещающие отцов, которым суждено терзаться бессилием, глядя на чудотворную жизнь своих сыновей.

- Так, значит, это и есть твое пребывание всюду? - насмешливо спросил Веефомит, поджидавший на перекрестке.

- Это чудеса, - сказал Бенедиктыч и оглянулся на исчезнувший дом.

И Веефомит понял, что Бенедиктыч вырвался из сетей хитросплетенного сюжета. Ему стало страшно, и тогда он заговорил языком давнего диалога.

- А как же грех? - спросил он, стараясь не замечать, что Бенедиктыч утекает сквозь пальцы.

- Если ты поселился между небом и землей, - запрограммировано отвечал Бенедиктыч, - не принося своим грехом вреда и унижения другим, и грех будет всего-навсего существованием плоти.

- Как просто! Это и есть твое воображение соображения! - залился смехом обозленный Веефомит и, пересиливая себя дал запоздало Бенендиктычу полную волю: - Иди, свободен! Пошел ты хоть куда! Да не забудь захлопнуть за собой свою мифическую дверцу!

- Не сердись так, а то я больше никого не реанимирую, - и последнее сожаление отразилось на лице Бенедиктыча, - пойми, чтобы принять смысл, нужно сначала найти и приготовить в себе место, где он мог бы ночевать.

- Поп Гапон! - закричал Веефомит в удаляющуюся спину. - Ну почему я раньше не написал, как с тобой расправились власти или что ты нашел смысл жизни в детях! И все равно я сделаю тебя ходульным!

Бенедиктыч оглянулся, пробормотал: "лирик" и, улыбаясь, скрылся за углом.

Веефомит сел на холодный асфальт, перекрестился, захохотал и заплакал, превратившись в ребенка шести с половиной лет.

* * *

С тех пор, как Леонид Павлович разучился говорить, время остановилось. Мир для него открывался заново. Каждое усвоенное понятие возвращалось наполненное чувственным смыслом. "Это свет! - указывал он рукой на солнечный зайчик, и свет значил для него нечто иное, чем просто свет. Солнечный зайчик, простор неба, глаза людей и весь мир теперь умещались в слове "свет" и были так же одушевлены, как и его рука. Слово стало для него, как движение. И он мычал, пытаясь соединить понятия. Леонид Павлович рождался из пены прожитой жизни. Такое случается не часто. Он глазел на мир вокруг себя и припоминал: кто моя мать? Где мой отец? Зачем эта Светлана Петровна зовет меня мужем? Почему я писатель? Кто такой Кузя? И он капризно плакал, бессильный найти нужные понятия, чтобы ответить на эти детские вопросы.

Так уж получилось, что он поспешно завершил одну из систем своей судьбы, но биологические часы не останавливались, а к иным системам нужно было возвращаться.

И однажды, ощупав и исследовав себя извне с помощью маленького зеркальца и обнаружив на своем почему-то большом теле волосяной покров и явно сформировавшиеся признаки пола, Леонид Павлович попытался наложить на себя руки. В этом позорном намерении его уличила Светлана Петровна, увидевшая, как голова мужа странно подергивается под подушкой. Он толкал цветастую ткань в рот, слезы катились по его небритым щекам.

- Гы-ы, вы-э, жы-ы! - кричал Леонид Павлович, умоляя вернуть орудие казни.

- Мало мне неудачника, ещё не хватало тут покойников, - пристыдила жена.

Она давно поняла, что церемониться с душевнобольным нечего, и как здоровый человек не испытывала к нему ничего, кроме брезгливости. Она верила врачам, которые убеждали в благополучном исходе, и у неё все чаще возникали приступы открытой злобы, как только она вспоминала свои попытки возобновить истинно супружеские отношения. Никогда уже она не сможет простить дикого визга в ночи и полнейшего равнодушия к её урокам припоминаний. Она бы с облегчением сдала его, где таких принимают, если бы не его имя, знакомые и деньги. И к тому же ей мешала совесть, особенно чужая.

А самого Леонида Павловича давно уже перестали навещать. Как буквальный выродок он вызывал мрачные настроения и заставлял думать о чем-то неустойчивом и несваримом. Собратья по перу его боялись и не упоминали всуе его имя. Он и для врачей был загадкой и игрой природы. Теперь он интересовал их, как обещание научных открытий и кое-где раздавались предложения заспиртовать хотя бы мозг этого несчастного, но великого ранее человека. Но никто не знал о самом главном несчастье Леонида Павловича, и слава богу, ибо тогда ему было бы не миновать срочной изоляции ради того, чтобы научный мир и все любопытствующее человечество вздыбилось от потрясающей сенсации.

И Леонид Павлович, безумный и немощный, не находя слов для определения причин скрытности и страхов, скрывал самое невероятное из того, что обнаружилось у него при исследовании своего тела извне. Всего неделю назад, рассматривая картинки с изображениями зверей и людей, Леонид Павлович задавался вопросом, к какому виду он сам относится. Он ещё раз придирчиво осмотрел свое тело и сравнил с рисунком, где изображался голый человек. Вроде бы он мог претендовать на это определение. Рядом с человеком он увидел подобного ему, стоящего на четырех конечностях. Леонид Павлович ещё не научился читать и не знал, что это обезьяна. У неё было все то же, кроме одной детали: у неё был хвост. И эта разница волновала Леонида Павловича. Одной рукой он залез под одеяло и обнаружил маленький выступ, совсем не похожий на хвост. Он успокоился и в ту же ночь хозяин-мозг позабавил его сном, который можно было бы назвать кризисом его болезни.