Город за рекой - Герман Казак

Архивариус хотел было возразить, но Высокий Комиссар жестом дал понять, чтобы он подождал, пока тот не просмотрит хронику до конца. Чиновник с одобрением отметил, что хронист постепенно понял организацию Архива, который своим авторитетом и символикой подчеркивает значение города мертвых. Лейтмотив происходящих в мире изменений и превращений, "сокровищница и бездна духа", как это метко назвал архивариус.

— Любопытно, — сказал Комиссар, — что вы, говоря об Архиве, не высказываете своего отношения к тому, что среди его сотрудников и служителей нет женщин. Вы как будто не замечаете, что речь идет еще и о сократовском средоточии, об ордене мужского духа, логократии. С другой стороны, в ваших записях, хотя вы нигде и не высказываетесь об этом прямо, прочитывается мысль, что все разыгрывание жизни представляет тайное служение даме. Но не будем задерживаться на деталях. Я далек от того, чтобы упрекать вас в том, что вы в дальнейшей вашей деятельности мало-помалу втягивались в роль действующего лица, например во время приема посетителей, на собрании масок, как вы это называете, а также при посещении казарм, где вы, просвещая, словно бы творили судьбу. Конечно, один из великих усопших из непосредственного круга Префектуры поступил бы в этих случаях иначе, тут вы действовали неосознанно, в соответствии с силой закона, как это вы потом воочию увидели в деянии Великого Дона. Но во всех ваших действиях — и это рассеивает всякие подозрения в недозволенном самоуправстве — вы все же постоянно осознавали себя, что видно из ваших слов, которые вы говорили и писали, инструментом власти, а не руководствовались собственными желанием и волей. Если у вас и возникали подобные порывы, как, к примеру, вот здесь, когда вы репетировали вашу защитительную речь, то это легко удалось погасить вмешательством доброго Перкинга, который привел в порядок ваш письменный стол. Или в другом случае, когда вы попробовали было отделиться от общей судьбы, занявшись в Архиве своими частными теоретическими штудиями, — здесь также было достаточно намека приятеля Кателя, чтобы предотвратить опасность уединения и обособленного существования. То же самое касается и ваших отношений с любимой женщиной, когда, осознавая преходящее, вы стремились продлить и сохранить постоянство чувства, удерживаясь от соблазна погрузиться в сиюминутное счастье и наслаждение мгновением. Направление, конечно, было уже предопределено, но нужно было ваше собственное понимание, чтобы естественным путем следовать той линии, которая каждому дается изначально.

Он еще раз перелистал хронику от последней страницы к первой.

— Хотя вы и уяснили себе значение последнего смотра, — сказал Комиссар, — вы еще не отчетливо, кажется, представляете себе те правила и условия, которые определяют срок пребывания умерших у нас и отбор должностных лиц.

— Кто знал бы это, — возразил архивариус, — тот был бы равен по змеиной мудрости Богу. Ведь тут, как я догадываюсь, заключена тайна, равносильная тайне земной участи, которая одного заставляет умереть раньше, другого позже.

— При многих соответствиях, — заметил Комиссар, — которые обнаруживают порядки в нашем городе с устройством бренного мира, в силу чего события часто предстают, как вы их сами воспринимаете, в жутком для вас зеркальном отражении, есть, разумеется, соотнесенность миров по эту и по ту сторону реки и в плане продолжительности срока и ранга. Но она глубоко скрыта.

Он пояснил, что срок пребывания и отбор зависят не от индивидуальных качеств, способностей и заслуг, которые людям кажутся очевидными при жизни и по которым они судят друг о друге. Многие склонны абсолютизировать свое значение на земле, хотя оно эфемерно, и не отказываются от мнимого. Все же каждому живому существу от рождения свойственно некое благородство смерти, таинственный символ, в котором его будущий вид как умершего словно бы являет уже свой прообраз. Но если стиль жизни и нельзя недооценивать для последующей формы существования, перед окончательным угасанием человеческого сознания, то переоценивать его и вовсе недопустимо. Ведь положение и участь каждого существа на период пребывания его здесь определяются круговоротом человечества как целого и обусловливаются предсуществованием, причинной взаимосвязью целого ряда предшествующих моментов, которая остается не познаваемой отдельным существом.

— Вы могли бы, — сказал высокий чиновник, — поближе ознакомиться с истинно значительной литературой Архива, я имею в виду хасидские легенды, дошедшие, например, от Рабби Рафаэля из Бельца или от Ешака Лейба из Лодзи, а также китайские истории, легенды суфизма и сообщения учителей дзэн-буддизма. Вы бы тогда увидели, что принцип милости, как его представляют в ваших западных регионах, чтобы объяснить бессмыслицу земного и послеземного существования, есть уловка, которая не соответствует организации универсума и космическому порядку бытия. Но я задерживаю вас, господин архивариус. Эти ходы мысли вы, как я вижу, при описании последней беседы с Мастером Магусом частично уже воспроизвели, когда сообщаете о том, что мертвое, ставшее анонимным, вновь приобретает живительную силу для людей. Отрадно видеть, что вы под конец подошли к изречениям вещей Анны. Вы говорите о возвращении логократии, о которой я уже упоминал, в мировое время матриархата, гинекократии, или — выражаясь более простыми словами — о возвращении духа к наследию матерей.

— Но как могло случиться, — спросил Роберт, — что Анну оставили для вечности? На Земле она принадлежала другому мужчине, и в промежуточном царстве ее положение не отличалось ни от одной из сотен тысяч других женщин.

— Возможно, для этого были веские основания, — сказал Комиссар. — Ведь она невольно обвенчала смерть с жизнью.

Далее он заметил, что для ее короткой жизни человеческая оценка, какой она дается архивариусом, не является достаточным основанием. Тут едва ли обнаруживается определенная степень зрелости судьбы. Только когда он напомнил Роберту о качествах, которыми каждый человек, о чем он уже намекал, наделяется в своем прежнем, не осознанном им, однако, существовании, архивариус нашел возможное объяснение. В этой связи высокий чиновник произнес слова, которые заставили хрониста серьезно задуматься. Он сказал:

— Избранники смерти не есть избранники жизни.

Перед тем как закрыть том, Высокий Комиссар вписал в него несколько строк. Роберт, перед которым снова прошли одна за другой картины пережитого, точно огнем выжженные в его сердце, осторожно перевел дыхание.

— Но здесь, — сказал он, поднимаясь с кресла, — ничего об этом не написано.

Чиновник удивленно возвел на него глаза.

— Вы недооцениваете вашей работы, — возразил, он хотя и доброжелательно, но с оттенком сдержанного раздражения. — Ни одна из ваших мыслей не прошла бесследно. Для нас все запечатлено здесь, остается только обвести чернилами — чтобы другие могли прочесть.

Он встал из-за стола. В ту же минуту из динамика послышались переливистые, еще столь памятные архивариусу мелодические трезвучия — знак, что с ним сейчас будет говорить Префект. Роберт почти что ждал этого, и все же при первых звуках властного густого голоса, металлом резанувшего его ухо, по спине у него, как и в прошлый раз, пошел легкий озноб. Он стоял, опустив взгляд в пол, и только смущенно вертел в руках книжку хроники, которую вернул ему Комиссар.

— Благодарим Мастера Роберта, — заговорил голос из динамика, — ибо он помогает тому, чтобы довести до конца бытие.

"Печалиться, заботиться, терпеть", — подумал про себя хронист, вспомнив о вещих изречениях.

— Как вы думаете, — продолжал голос, — стоите вы теперь в конце вашего пути — или в начале его?

Комиссар приблизил к архивариусу микрофон.

— В конце его, — сказал Роберт.

— Стало быть, вы полагаете, — наседал голос, — что постигли непостижимое?

— Вовсе нет, — отрезал Роберт.

Он снова почувствовал себя экзаменуемым, но его уже не заботило, выдержит он экзамен или нет. Глядя через открытую террасу, он видел позади окутанных дымкой холмов, где должен был находиться дворец Префекта с Тридцатью тремя хранителями мира, пурпурный шар солнца, стоявший низко над горизонтом.

— Следовательно, — допытывался голос, — вы находитесь в начале пути?

Роберт молчал, крепко стиснув пальцами том. Колени его слегка пружинили.

— Это не моя задача! — крикнул он в пространство.

— Что есть задача? — продолжал допрашивать голос.

Роберт не ответил. Ведь скажи он теперь: жить или умереть, невидимый Префект снова произнесет уже известную фразу: "Простейший ответ на вопрос был бы…" — и далее начал бы внушать нечто, чего он больше не желал слушать. Допустим, он сказал бы: "Исполнять закон". Но что это могло означать? "Что есть закон?" — последовал бы вопрос. "Не более чем смерть жизни, — ответил бы он, — закон есть высшее бытие".