ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО - Аркадий Ваксберг

Его тянуло высказаться «на публике» об антисемитизме только в осуждающем смысле, и любой психоаналитик знает, как грязные потайные мысли, если они сидят занозой в мозгу, требуют сублимации: по природе своей это та же незримая сила, которая тянет преступника на место совершения престуления – феномен, хорошо известный и психологам, и криминалистам. Рассказанная выше история с дирижером Головановым служит тому иллюстрацией. Практически тот же самый сюжет повторился и несколько лет спустя, в самый разгар борьбы с «космополитизмом».

Все тот же Константин Симонов был, среди многого прочего, еще и членом Комитета по Сталинским премиям, как до своей гибели – и Михоэлс. Но в отличие от Михоэлса, он нередко встречался со Сталиным (по его вызову, разумеется) – обсуждались выдвинутые кандидатуры. Перед своей смертью Симонов продиктовал воспоминания, где есть, в частности, эпизод на интересующую нас тему с весьма интересными комментариями автора, который – отметим это – был очень осведомленным и очень наблюдательным человеком. Содержащийся в тех же, – посмертно изданных, воспоминаниях фрагмент о последнем публичном сталинском выступлении на пленуме ЦК (октябрь 1952 года; Симонов только что был избран кандидатом в члены ЦК и присутствовал на этом пленуме) до сих пор является наиболее полным и точным свидетельством задуманной Сталиным третьей волны Большого Террора.

Утверждая, что «способность Сталина в некоторых обстоятельствах быть большим, а может быть даже великим актером», Симонов иллюстрирует это, в частности, таким эпизодом. Зашла речь о выдвинутом на премию романе Ореста Мальцева «Югославская трагедия» – чудовищном по бездарности политическом лубке, клеймившем «американского агента Тито и его бандитскую шайку». Содержание романа Сталина не интересовало – он знал, что кремлевский заказ там выполнен. Но он воспользовался подходящим поводом и произнес такой монолог: «Почему Мальцев, а в скобках стоит Ровинский? В чем дело? До каких пор это будет продолжаться? Зачем пишется двойная фамилия? Видимо, кому-то приятно подчеркнуть, что это еврей. Зачем это подчеркивать? Зачем насаждать антисемитизм? Кому это надо?»[38]

Самое поразительное состоит в том, что Мальцев был стопроцентным русским из крестьянской семьи, родившимся в маленькой деревне из-под Курска, и Сталин прекрасно это знал, ибо вся родословная кандидата представлялась ему в досье, которое готовилось на каждого соискателя при участии спецслужб.

Впрочем, что же тут поразительного? Сталин, – комментирует Симонов, «сыграл в тот вечер перед нами, интеллигентами, о чьих разговорах, сомнениях и недоумениях он, очевидно, был по своим каналам достаточно осведомлен, спектакль на тему: держи вора, дав нам понять, что то, что нам не нравится, исходит от кого угодно, но только не от него самого». Однако, с печалью констатирует Симонов, «несколько документов, с которыми я ознакомился уже после смерти Сталина, не оставляют никаких сомнений в том, что в самые последние годы (только ли в самые последние? – А. В.) Сталин стоял в еврейском вопросе на точке зрения, прямо противоположной той, которую он нам публично высказал»[39].

Грустно, что очевидная для всех незашоренных людей, тем более его круга, истина открылась Симонову лишь после смерти вождя и что для этого ему непременно потребовалось ознакомиться с документами. Судя по всему, Симонова, как и многих людей, занимавших тогда различные посты, но не утративших совесть, все же мучила развернувшаяся антисемитская кампания (в уже цитировавшейся книге «Праведник», на с. 273, Джон Бирман утверждает, что «антисемитизм для Сталина был не только инструментом, но и убеждением»), хотя они, в том числе и сам Симонов, принимали участие в травле «безродных космополитов»[40].

Однако «истинные патриоты» в искренность Симонова не верили. Один из них – главный редактор газеты «Советское искусство» В. Вдовиченко в двух доносах Маленкову от 26 января и 14 февраля 1949 года писал о Симонове как о еврее («имеет наглость называть себя русским») или, «на худой конец», готов был считать его «просто продавшимся заокеанским евреям»[41]. Сами партийные функционеры еще воздерживались от таких дефиниций, слово «еврей» было все еще табуировано, но авторы писем в ЦК уже вовсю распоясались, и никто за это их не одернул.

Был ли Сталин убежденным антисемитом или к антисемитизму его привела логика политической борьбы, которую он сам же затеял, напролом продвигаясь к неограниченной власти? Строго говоря, принципиального значения это не имеет, но не может пройти мимо внимания, ибо любой диктатор, и Сталин не исключение, не только политик и государственный деятель, не только некая «социальная функция», но еще и человек с индивидуальными чертами характера, особенностями психики, вкусами и пристрастиями, и все это очень сильно влияет на принятие им тех или иных решений. Сложность ответа на поставленный вопрос усугубляется еще тем, что Сталин был феноменальным фарисеем (актером, по выражению Симонова), он все время представал, и перед публикой, и перед своим окружением, в маске, притом маски менялись в зависимости от ситуации, и никто не может сказать в точности, какую из масок он на самом деле любил, а какая была ближе к его подлинному лицу. Не уверен, что этот его маскарад, унижающий и кровавый, допускает в театрализованных программах об оскорбительных сталинских «шутках» ту благодушно умилительную интонацию, которую позволяют себе иные нынешние телерассказчики. Интонацию раба, восхищенного проказами своего хозяина. Но это лишь к слову…

Сталинские слова все время расходились с делами, чем он значительно отличался от другого актера на мировой политической сцене и главного его конкурента в этом постыдном состязании – Адольфа Гитлера. Тот свою пылкую «любовь» к еврейству ни от кого не скрывал, не лицемерил, его подлинные чувства входили составной, притом очень органичной, частью в доктрину национал-социализма, тогда как Сталин почти до самого конца разыгрывал из себя интернационалиста и друга всех народов без каких-либо исключений.

Именно в то время, когда антисемитская кампания набирала обороты и достигла немыслимых высот, Сталин впервые опубликовал в 13-м томе своих сочинений почти двадцатилетней давности свой ответ некоему американцу, господину Барнесу, где есть, в частности, такие строки: «СССР является одним из немногих государств в мире, где проявление национальной ненависти ‹…› преследуется законом. Не бывало и не могло быть случая, чтобы кто-либо мог стать в СССР объектом преследования из-за его национального происхождения»[42].

О том, насколько эти заявления соответствовали истине, станет окончательно ясно из следующей главы.

Но кому-либо может прийти в голову (в нынешней России это приходит, к сожалению, многим), что позиция Сталина на этот счет была продиктована чисто политическими соображениями в реально сложившейся тогда международной ситуации. Это нельзя, естественно, принять не только в оправдание, но даже в какое-то объяснение того, что он затеял на последнем витке своей жизни. Ибо истинные его чувства, которые до поры до времени проявлялись не столь масштабно и не столь заметно для всех, теперь стали фатально влиять на всю кремлевскую политику в связи с резким обострением его давней психической болезни.

Крупнейший психиатр – академик Владимир Бехтерев, лечивший Сталина еще в 1927 году, поставил ему диагноз: «паранойя» – и тотчас же был ликвидирован мстительным пациентом. Четверть века спустя, личный врач Сталина, академик Владимир Виноградов не посмел вообще назвать болезнь по имени, ограничившись рекомендацией: «Полный покой и временный уход от всякой работы», что вызвало немедленную реакцию Сталина: «В кандалы его, в кандалы!» Это и было сразу же сделано[43]. В любом случае дошедшая до своего пика мания преследования[44], изо всех сил подогреваемая Лубянкой, настаивавшей на том, что угроза идет от международного еврейства, в услужении которого находятся все советские евреи, оказывала огромное влияние на принимаемые Сталиным судьбоносные решения, угрожавшие не только еврейскому народу, но всей стране и всему миру. Он маниакально сосредоточился лишь на одной теме – еврейской и дал волю тем чувствам, которые издавна в нем копились.

Если поступки государственного деятеля еще можно как-то связывать с хорошо или плохо понимаемой им политической целесообразностью, то в отношениях с близкими людьми подлинные чувства проявляются во всей своей обнаженности. Даже оставляя в стороне убедительные свидетельства стойкого сталинского антисемитизма, приведенные в упомянутых выше воспоминаниях его секретаря Бориса Бажанова, необходимо напомнить и отношение Сталина к еврейским женам своих ближайших соратников (все они, кроме Екатерины (Голды) Горбман-Ворошиловой, были арестованы, притом по обвинению в связи с «сионистскими кругами») и, что еще важнее, к родной дочери. Появление у юной Светланы первого возлюбленного, Алексея Каплера, встретило у отца только одну реакцию: «Это тебе сионисты подкинули (естественно, лишь для того, чтобы проникнуть в сталинский круг. – А. В.). Уж не могла себе русского найти!» Светлана, лучше, чем кто-либо, знавшая отца, заключает: «То, что Каплер еврей, раздражало его, кажется, больше всего»[45].